В ордере упоминались оптические носители.
Гарант фиктивная нелегальная организация.
Я звонил в Минское отделение КГБ о дневнике.
Дневник заливался в США, Чехословакию и Великобританию.
Речь идёт об орбите.
В этом контексте эротика второстепенный вопрос связанный с детскими впечатлениями.
т.КГБ 017-219-92-99
Адрес дневника: http://egg7.blogspot.com
В шалаше было уютно и тепло. Родители позволяли детям баловаться друг с другом, всё выглядело так невинно. Анюта и Вланек привлекали лучи солнца в старую и основательную комнату.
В Вашингтоне в это время была ночь. Джереми Смит просматривал секретные архивы о похищениях людей инопланетянами. Досье на Вланека из Восточной Европы было особенно интересным. Примечания от агента из Ватикана шокировали - Вланек упоминался в древних манускриптах. Пытаясь соединить манускрипты и НЛО, Смит залез в центральную панель управления. Панель позволяла агентам с высоким званием и надлежащим уровнем привилегий координировать на ближайшее будущее работу масс-медиа по всему миру.
Конец января 2010 – снова пора на МРЭК; Градусник 2003-2010; Патруль 2003-2010;
Руби 1998-2010 (Руби делает лицевую и сердечную хирургию); so madness is told (группы
Radiohead и Sandra); вот так заурядно Бог вошёл в нашу жизнь; трафик google analytics
На двух российских ящиках – 400,000 писем; ореол при доступе к машинному разуму;
Novell ghostscript – интересное совпадение; корпоративные системы на основе CORBA;
Непонятный статус; оградите детей от вилок (в детстве 220 V – короткое замыкание);
Сходится на одном человеке; 2003 – тестирование стационарной орбиты; отец-алкоголик
И отец-космонавт; претворяться и притворяться; диадема – изменение реальности за одну
Ночь инициированное Градусником; на орбите или МКС или что-то другое; психиатрия
И геополитика возможно связаны; цианид в чае – сердечные спазмы, разрушение эмали;
Sepultura и т.п. – предсказание будущего; проблема с молоком в Китае – из-за молока
Я потерял два зуба; Крист Новоселик и плато на Кожара; контакт возможно интересен для
Мин.Обороны; агент из ГомельЭнерго по пути в псих.больницу; у канадки Аврил Лавин
Похожая ситуация; диагноз привёл к вмешательству; книга “когда смеются боги” –
Могилёвская психиатрия; корреляция и другие бытовые шифры используются в мультимедия
(easy из Modern Talking и Голдблюм из Дня Независимости – рифма к моей фамилии);
Анастасия Вертинская из Безымянной Звезды похожа на мою кузину; пенсионные деньги
Исчезли; моё лицо, судя по всему, не все видят; SWF транзакции Градусник может откатить
Назад по времени; city hunt crow; обоснование увеличения квоты; маскировка системы гейтов;
Корона солнца перешла в синий режим в связи с увеличением квоты; дисперсия DivX изменят
Физику; есть песня про декабрь 1996; грозит пансионат для инвалидов; паника ребёнка в
бассейне; перегружен микрокод наноструктур; ход истории опроверг предначертания пирамид;
ритуал знакомства не слишком удачный; Прата и Джехани – старый диалект Си; фронт волны
распространяется по идеальной окружности (79 есть в числе Pi); средоточие всех возможных
сценариев наглядно показывается на OLE-нейросетях в AutoCAD; руби лишает эндорфинов;
совместимы ли контакт и ликвидация; курение, запечатлённый искусственный интеллект,
критическая масса информации, цианид, соматика, радиация – всё это вредно для зубов;
их зовут лангольеры; в космосе времени нет, на Земле есть; рынок в Бобруйске похож на НЛО;
ник “slovakelf” и название языка “Haskell” похожи; система пролога ciao ит.?; будет ли
доступна сегодняшняя информация в будущем?; в “терминаторе” обыграны психиатрия и
путешествия во времени; объект под Бобруйском имеет отношение к ядерной авиации и
виртуальности; непосредственный контакт с Богом возможно интересен Ватикану; прямой
доступ к коллекции DVD; гравитация и астрофизика; Вашингтон упоминал про взлом vmware-
mount – без санкции не работает и даёт в голову; сигнал Градусника (“vespertine…”) мэпится
на лазер мышки; Кевин Спейси, спесивый космос – та же рифма; анютин нейродестройер
записан как “openswan”; желание исчезает с появлением депрессии (для Бъёрна); иногда
ломается шея; telnet gradusnik.com; мониторы и зеркала – оптический туман; есть гипотеза,
что руби всё записывает, каждый шаг; менеджмент контекста; интернет в виртуальной машине
перебивает локальный адрес; отзыв лицензии у института Фраунхофера в Берлине; “python24.dll” –
чёрная тень; матрица объёмом 500 Гб – слишком много?; нет, таблетки я не хочу.
Pingponging дсгооо tho oirwovoo. Vice President Joe Biden and predecessor Dick Cheney bickered Sunday over terror trials and interrogations, credit for зиссезз in ong running effort to contain
I_________________
Biden called Cheney "misinformed or he is misinforming'' on current national security strategies. Cheney said President Barack Obama wasn't taking the al-Gaida threat seriously. But. in a marked change of tone, the former vice president acknowledged that the Bush White Bouse struggled with how to bring suspected terrorists to justice.
Highly partisan public skirmishes between the Obama White House and Cheney — the result of the former vice president's unusual public ffliticism on a successor administration — have become standard fare. And the back-and-forth that was 3et up in Sunday's sequential
appearances оГ television lalk shows did not disappoint.
Biden struck first, declaring that Cheney's attacks on ОЬата'з commitment to fighting terrorism ignored the facts.
"We've eliminated 12 of their top 20 people. We have taken out 100 of their associates," said Biden. They are in fact not able to do anything romotoly liko thoy wore in tho post. They are on the run. I don't know where Diok Ghonoy hoo boon. Look, ifs one thing, again, to criticize. It'o another thing to sort of rewrite history. What !3 he talking about?"
Cheney did not answer directly, instead insisting that Biden was "dead wrong" to assert that a fresh Sept. 11-style strike was unlikely, calling a nuclear or biological attack by al-Qaida "the biggest strategic threat the United Statee faces today."
Even so, Cheney appeared to diol book the rhetoric, acknowledging that the Bu3h administration too wna divided on whether terror suspects should he charged and tried in federal civilian courts or token before military tnbunolo.
"I can remember," Cheney said, "a meeting in the Roosevelt Room in the West Wing of the White House where we had a major shootout" — one that he said he lost — about civilian versus military trials for terrorist captives.
"We never clearly or totally resolved those issues. These are tough questions, no doubt about it" he said on ABC's This Week."
Biden got in the first licks on NBC's "Meet the Press' in an interview taped late Saturday in "his oooortiono are not accurate."
Cheney demurred on that allegation, choosing instead to take on again Obama's decision to close the
In doing so. he admitted for a second time that he had been at odds with the majority of Bush administration officials on the decision to release prisoners from the military lockup to their home country when слоев againot thorn wore determined to be legally untenable.
"I didn't think that releasing anybody was the right thing to do, unless you had evidence that, you know, thoro woe о miotnkc of aomo kind," Cheney said.
Or) Wo built on the poottivc thingo that the Bush administration had initiated. And we have jettisoned those things that were negative"
"For them to try to take credit for what happened in ought to go with о hoolthy dooo of thank you, George Bush,™ Ctieney said.
On other disputed topics:
_Biden acknowledged that Khalid Sheikh Mohammed, the professed Sept. 11 attack planner, still might face trial in a military tribunal, despite the administration'3 earlier decision to take him before a civilian federal court in New York. That now seems unlikely given hot opposition from city authorities and members of Congress. Cheney said he believed Mohammed should and eventually would he tried by
В просторном кабинете за столом сидел пожилой человек и писал. У него были седые длинные волосы, ястребиный нос и солидная борода. Особо выделялись необычные глаза, в которых иногда просвечивала вечность.
Но вот, его перо закончило свою замысловатую вязь, и человек взял со стола небольшой шар. Тот мигнул пару раз и в нем появилось изображение человека сурового вида.
- Как подготовка Коррун, все сделано?
- Да, архимаг, мы готовы.
- Отлично, тогда: я, Вириун Скриптун, четвертый архимаг сообщества, поручаю тебе, главе гильдии боевых магов, начинать эксперимет. Все записать в хронику, и потом жду тебя с докладом.
Человек в шаре с достоинством поклонился и тот потух.
- Надеюсь, хоть какой-то результат будет... - задумчиво побормотал архимаг, глядя на потухший шар.
Мгновение спустя он снова склонился над бумагами. Запланировано было еще три других проекта до конца каникул.
Проснулся я от стакана холодной воды, вылитого прямо мне на голову. Со стонами и проклятиями я все-таки выбрался из кровати. Мой сосед по комнате нагло ухмылялся, уплетая за обе щеки завтрак. Э, так это ж МОЙ завтрак. Черт, ну сейчас я ему наваляю, вот только встану сначала...
- Все, я пошел. - сказал он и скрылся за дверью.
- А, ага... - промямлил я вслед и снова завалился на кровать.
Но, увы, продолжить прерванный отдых было для меня уже невозможно. Так вышло, что проснувшись, снова заснуть я уже не мог. Я сходил умылся и сразу же почувствовал себя гораздо бодрее, так что дальше просыпание пошло легче. Я оделся и привел себя в порядок. Добивая остатки своего завтрака, меня посетило странное беспокойство, но я отмахнулся от него как от назойливой мухи.
Далее по сегодняшней программе была утрешняя пробежка. Бегать я начинал три года назад и уже сильно привык, так что не пропускал это полезное занятие. Маршрут пролегал по давно известной тропинке в пригородном парке, что был мне неплохо знаком. Вчера с друзьями, мы неплохо погуляли, так что темп бега был скорее легкий и расслабляющий, а не рассчитанный на нормальное занятие, хотя пробежать я намеревался как и обычно. Но, когда я пробежал всего половину пути, я ощутил сильную усталость, и решив, что мой ленивый организм как обычно заартачился, заставил себя продолжить бег. Контролируя каждый свой шаг, я был полностью поглощен процессом, и не обращал ни на что внимание. Затем у меня словно второе дыхание открылось, так что бежать стало гораздо легче, чем я сразу и воспользовался. Через несколько метров, гробовая тишина обрушилась на меня со всех сторон, а я по инерции выбежал на полянку, расположенную за кустом у поворота тропинки. То что я увидел просто ввергло меня на некоторое время в ступор.
Невдалеке от меня, сразу за кустом, было нечто, напоминавшее покореженную штангу, только вот светящуюся серебристым светом и издаваемое четко слышный в тишине шум, похожий на электрические разряды. Из ЭТОГО часто и густо вырывались серебристые молнии, с характерным разрядам треском. Одна довольно быстро попала в меня, и так и осталась. Я попробовал ее стряхнуть, но не тут-то было. Теперь она «держалась» за мою руку. Через мгновение к ней присоединился еще десяток таких же.
Мне стало дико страшно, и я слепо рванулся прочь от столба, но впечатление было, будто меня привязали канатами. А молнии все прибывали. Теперь их было уже не меньше сотни. Ситуация изменилась: я чувствовал как они меня тянут к столбу, а я оставлял на земле пропаханную борозду в земле. Мгновение, и я был спереди облеплен уже полностью, и кроме серебристого сияния ничего видно не видел. Затем последовал толчок, и в голове щелкнул невидимый рубильник, отправляя меня в спасительное беспамятство
4-й наблюдательный пост империи Ксеркеров,
территория «золотой» ветви.
В эту смену, как и обычно, ничего не происходило. Главный наблюдатель меланхолично смотрел окно, сделанное, как и все здания, из укрепленной структуры. Делать здесь кроме наблюдения за слепком «отпечатка» окрестностей было больше нечего, и потому, оставив это неблагодарное занятие на обзов (обз - младший наблюдатель), можно было смотреть на захватывающую панораму вывертов подсознания на отображении Связей. Сегодня был обычный случай: с кровавого неба проливался черный кислотный дождь, разъедающий растущий грунт, из которого вырывались языки зеленого пламени. Как всегда - апокалипсис наяву. За недолгих полтора месяца работы здесь, подобные картины уже успели порядком надоесть, так что можно было спокойно усесться в кресле и помечтать о доме...
- Глаз, это ястреб, - вырвал из мечтаний образ одного из обзов, - наблюдаю внештатные аномалии. Высылаю маяк.
- Понял, ждите. - ответил главный наблюдатель и начал смещаться к отмеченному участку.
Ого, зона ястреба излучала повышенный фон еще издалека. Ситуация явно внештатная, и о таком еще нигде и никогда не слышали. Глаз выудил образы всех доступных ему заклинаний проекций связей, и поспешил к сектору Ястреба.
- Все в сектор РК3, у нас там проблемы. - выслал всем образы глаз.
Когда он прибыл, трое обзов его уже ждали.
- Доложить. - потребовал Глаз.
- Структурно похоже, что колебания имеют непостоянное и нестабильное поле, влияния на свойства...
- Короче!..
- Это транс-портал неопознанного типа, проследить невозможно
- Вероятность разрыва?
- Целостность не нарушена, вероятность 4%.
- Хорошо, значит мы тут не поджаримся, но может немного потрясти. Ястреб, давай записывай все что можно. Остальные, помогайте вытянуть маячок.
Ястреб вскинул руки и сотворил сферу памяти. Мгновения спустя, он уже проецировал в нее все что видит и слышит. Глаз выпустил целые потоки в сторону структуры, поддерживаемую из комплекса. Ту ощутимо тряхнуло, и затрясло. Спустя несколько минут от большого штаба остались всего пара этажей, зато вокруг образов людей разлились целые потоки структуры.
- На счет 3 вбрасываем и драпаем. Мало ли что, но я предпочту оказаться подальше отсюда. Итак: раз, два, три!
Структура дернулась и быстро вкрутилась в форму, похожую на спиральную сосульку. Та сразу рванулась к серебристому мерцанию, и пропала. Образы людей стремительно истаяли, только сфера претерпела изменения, и на ней вырос непонятный нарост. Портал сразу дернулся, и заморгал. По нему пошла рябь, но он все еще работал. Спустя мгновение в нем что-то ярко вспыхнуло, и он потух. Магическое напряжение зашкалило, и по межреальности пошла все сметающая рябь, мгновенно стерев остатки структуры и сферу. Глаз, тем временем, уже спешил с отчетами и записями снятыми со сферы к своему начальству. Похоже, что его служба Глаза подошла к концу.
Впечатления такие, будто я выныриваю из толщь воды. Судорожный вдох клином вбил уплывшее сознание назад в мозг. Все тело полыхает изнутри, и что-то твердое упирается в грудь. Туман сознания проясняется, но легче не стает.
Я наконец-то соизволил открыть глаза, и посмотреть просто вперед. Картинка сильно затуманена красной дымкой, а взгляд никак не хочет фокусироваться, но все же различаю под собой пропаленную траву. Голова ужасно гудит, и кровь отдается внутри гулкими ударами, вышибающими почти все мысли, но кое-что таки остается.
Мобильный... Вот он, наконец-то достал. Выбираю быстрый набор сервиса с номером неотложки, а в ответ - «вне зоны действия сети». Черт, все как обычно, хочешь спастись - спасайся сам.
Наконец-то в голове немного прояснилось, хотя стало намного жарче и дышать - труднее. Пришлось встать на ноги, что удалось на удивление легко. Я тупо уставился на место где лежал: трава обуглилась и выглядела сгоревшей. Эмоций, как и ассоциаций это никаких не вызывало в виду полного отсутствия основной памяти. Мне же, тем временем, стало намного паршивее, и я привалился к дереву. Полегчало, но не надолго. Дерево почернело, как и трава, хотя было настоящим исполином. Я рассеяно уставился на произведенный эффект, но мысли никакие не пришли. В голове уже билось настойчивое «нужно остыть». Другие деревья я трогать больше не стал, а рванул(тоесть еле поплелся) к каменному трехгранному белому обелиску, виднеющемуся в десяти метрах. Дышал я уже с перерывами, а перед глазами все затянул непроглядный белый туман. Пара мгновений, вобравшие в себя несчастный пятнадцать шагов, растянулись на вечность.
Добравшись до обелиска я, теряя сознание, рухнул на него и обхватил камень руками. Жар немедленно стал проходить, сдавая свои позиции. И все было бы хорошо, но адская боль заставила разум снова выскользнуть из своего убежища, поспешно оставляя меня на неопределенный срок.
Эрвис ощутил на своей территории чужака.
By GAIL A. HORNSTEIN
I think there can be no greater suffering than the state of mind I find myself in at present. I am sane enough to know that I am no longer sane. Somewhere, somehow, I am being dragged over a line, a line which never even existed for me until now. ... Everyone is on the other side of an impenetrable glass. ... I am terrified, beyond any
understanding, and the not understanding leaves me in a state of paralyzing panic. I can't move in any direction. ... I am afraid that if I turn my head, even a little, I will see my horrible terrors and they will overwhelm me. ... My mind is dying and I want to die with it.
So begins Barbara Field Benziger's 1969 memoir, The Prison of My Mind, one of hundreds of accounts of madness written by patients.Dismissed by psychiatrists and invisible to
historians of that field, these narratives offer extraordinary insights into mental illness and its treatment. More than 300 memoirs and autobiographies (some fictionalized) have been published in English alone (one dates from 1436); countless others lie half-written in desk drawers, or unacknowledged in physicians' publications and case notes.
Reading these narratives has been a passion of mine for 40 years. While other girls buried themselves in Wuthering Heights and Jane Eyre, I roamed through libraries searching
for works by mental patients. They seemed more gripping to me than other writing—equal parts adventure story, Gothic
tale, travelogue, and morality lesson. Even the titles
fascinated me: Behind the Door of Delusion (by «Inmate Ward
8»); Brainstorm; A Mind Mislaid; Holiday of Darkness; Chastise Me With Scorpions; The Locomotive God. Years of poring over these books—as both a child and an adult—have left me
with a view of psychology completely different from what I
learned in graduate school.
Patient memoirs are a kind of protest literature, like slave narratives or witness testimonies. They retell the history of psychiatry as a story of patients struggling to escape doctors' despair. Again and again, patients talk of having to
wrest control of their treatment or cure themselves after some physician had given up on them. It isn't surprising that psychiatrists ignore this literature; physicians in every
branch of medicine discredit patient accounts, and madness, by definition, further calls into question what patients say. But
that attitude terribly limits our understanding of mental
illness, and blinds us to the many contributions that mental patients have made to art, science, and literature.
Psychiatry has a peculiar history compared with the rest of medicine, partly because it is so closely tied to a particular institution, the mental hospital. Madness has clearly existed throughout human history, but there was no organized field of psychiatry before the 18th century, when what Foucault called
«the great confinement» spread across England and France. Mental hospitals created a whole new kind of physician, the
«alienist,» whose job was to restore lost minds to health. Alienists and their patients typically lived together in the same building or on the same grounds, creating an intimacy totally unlike the standard medical relationship.
Forced to try to make sense of a world few outside it could even imagine, patients and doctors alike took to writing accounts of their hospital experiences, either to speculate about the causes of mental illness or to recount a treatment they had witnessed. Patients also wrote to protest involuntary confinement or to expose deplorable conditions.
The historian Roy Porter suggests that if we stand back from the tired debates among psychiatrists about mind versus brain, we see that a much broader struggle has been going on between doctors and patients regarding mental illness and its
treatment. Many patients have distinct, well-developed theories of their own, as well as a nuanced understanding of which therapies work best. Doctors' viewpoints, of course, have always been given more weight than rival accounts by patients, not so much because they are more insightful as because doctors are in control. As the 17th-century playwright Nathaniel Lee remarked as he was being led away to London's
Bethlem Hospital: «They called me mad, and I called them mad, and damn them, they outvoted me.»
Psychiatrists have not simply ignored patients' voices; they have gone to considerable lengths to silence them. Patient narratives are filled with reports of their authors' being locked in isolation rooms, deprived of writing materials, having correspondence censored, or being threatened with violence for making their views public. In a famous scene in
Mary Jane Ward's autobiographical novel The Snake Pit (1946), the main character opens her mouth to ask for a lawyer, to protest being given electroshock treatment; a nurse thrusts in
a gag and says, «Thank you, dear,» apparently assuming that the patient was trying to help her.
19th-century economist and feminist theorist, bitterly recounts her doctor's warning «never [to] touch pen, brush, or
pencil as long as you live.» Obeying that injunction brought her «perilously near» to losing her mind entirely, she writes. After months of crawling under beds and into closets «to hide from the grinding power of that profound distress,» she finally began to write again and cured herself. Elizabeth Packard, author of the celebrated Modern Persecution, or Insane Asylums Unveiled (1874), had to pencil her notes into the cotton undergarments she was embroidering for her daughter, which her children then smuggled out of the ward. Daniel Paul Schreber's physician filed a court order to block his Memoirs of My Nervous Illness, arguing that Schreber's desire to publish was just another of his symptoms.
Efforts to silence patients' voices have taken subtler forms
as well. By allowing patients into psychology literature only as case illustrations, never as authors, physicians have severely restricted the audience for the patients' works.
Some doctors openly distort patient experience to fit their
own rules. «Eve White» was hailed as the «real» personality of the patient in The Three Faces of Eve (1957), with the sexy, bad «Eve Black» banished during therapy. (Years later, the patient retaliated by publishing her own book, I'm Eve, and exposed the extent of her doctors' manipulation.) Freud so appropriated Schreber's story that it wasn't until 1955, when Memoirs was translated into English and republished, that readers could compare the patient's 1903 original with Freud's
1911 version. Then they could see for themselves how Freud's narrow use of the case to prove his theory that paranoia is caused by repressed homosexuality required a massive rewriting of Schreber's experience.
Patients' complaints about being unheard have often been dismissed as evidence of their illness. As Mary Jane Ward bitterly remarked of her asylum psychiatrist: «He [was] always talking about hearing voices, and never hearing mine.»
Like slave narratives, patient accounts of mental illness pit the experience of one person against a broader social structure perceived as oppressive and unjust. Realizing that readers are likely to be skeptical, patients struggle to establish themselves as reliable narrators. Some have a psychiatrist or other authority write a foreword to increase the credibility of their books. Others use statistics or
report on the experiences of numerous patients to buttress arguments for reform. Those who recognize that their experiences run counter to psychiatric theory may make explicit comparisons to doctors' views. John Custance, for
example, in his 1951 Wisdom, Madness and Folly, analyzed his symptoms in relation to Freud's and Jung's theories of the unconscious, Kant's epistemology, Nietzsche's principle of
opposites, and Goethe's Faust. (An Oxford professor of philosophy contributed a highly laudatory preface to Custance's work.) The dancer Vaslav Nijinsky, frustrated by his doctor's lack of imagination and narrowness of thought, confided to his diary: «He wants to examine my brain. I want to examine his mind.»
I had always assumed that reading these patient narratives
was a private passion, not something to be shared. Then, about five years ago, I discovered that Lee Edwards, a colleague in the English department at the University of Massachusetts at Amherst, was equally drawn to these works, and had a collection even larger than mine. We began swapping favorites and debating the merits of classic texts. Knowing nothing about literary criticism, I was amazed by her ability to
analyze the narrative strategies that patients used, and to compare the structures of various works. It was like looking at a familiar landscape with a wide-angle lens—suddenly, I could see things I hadn't even known were there. Yet, unlike the critics I had always dismissed—who reduced
«schizophrenic narrative» to a device for exploring the fragmentation of postmodern life—Lee insisted that patients' anguish be taken as genuine, not turned into a toy for literary critics to play with.
My surprise at the benefits of a respectful literary analysis
was matched by Lee's astonishment at psychologists' complete disregard for patient works. The fact that undergraduate psychology students were rarely assigned even a single patient narrative distressed both of us. So we decided to teach a seminar in my department using these works as the sole texts.
Our students were mostly psychology majors from Mount Holyoke, where I teach, with a few UMass students and English majors sprinkled in. We had a difficult time deciding which works to choose; even at the rate of a book a week, so many wonderful possibilities had to be left out. In the end, we used
diversity—historical, biographical, stylistic, diagnostic
-- as our principle, ranging from Nijinsky's diary to Susanna Kaysen's Girl, Interrupted, with an idiosyncratic mix of favorites in between. Our students were fascinated. Nothing in their prior course work had even hinted at the idea that
mental patients could be authorities on human psychology. Students read these texts very differently from how we did. They loved Girl, Interrupted, for example, for its author's refusal to admit to having been crazy, a quality I found maddening. The insistence by the French writer and teacher Marie Cardinal that finding «the words to say it» cured her uncontrollable menstrual bleeding—a claim that I (somewhat more than Lee) found totally believable—was seen as disingenuous by students trained to think of psychotherapy as
suited only to «identity crises.» Unaccustomed to the
relentless monotony of schizophrenic life, some students found I Never Promised You a Rose Garden, a book I had read dozens of times, plodding.
Students also identified to a far greater extent than we expected with the feelings of mental patients. For example,
when we read, in Thinking in Pictures: And Other Reports from
My Life With Autism, about Temple Grandin's «squeeze machine»
-- a device she had adapted from a cattle chute to press her body from all sides, creating a sensation of «hugging» free from the frightening qualities of human touch—I assumed that the class would find her aversion to human touch strange. Instead, five students said they wanted one of these machines for their dorm and asked if I knew where they could buy one.
Every generation has its preferred view of mental illness, and books that capture it become best sellers. Mary Jane Ward's The Snake Pit, for example, published in 1946 as psychoanalysis reached its heyday in America, so precisely fit popular ideas of the unconscious that it earned more than
$100,000 in its first month. Today we're less certain about who's mad, so a book like Girl, Interrupted, in which mental illness becomes the foil for a «darkly comic» portrayal of the late '60s, pulls us in.
Readers are drawn to narratives of mental illness for many reasons. Some want a glimpse of madness; others want to reassure themselves that they are saner than perhaps they seem. Often the quest for a new life—the dominant theme of so many patient accounts—is what draws us in. But patients choose to write and publish narratives of their illnesses for their own ends. In Darkness, Visible, William Styron evokes the agony of severe depression, deftly using his literary
craft to illuminate the experience for others, more mute. But since for Styron, depression is like the flu—something that eventually runs its course, not amenable to treatment so much as endured—his is not a narrative that can offer much to readers seeking transformation or renewal. And Kaysen doesn't believe that she was ever ill, so she can't take us inside the experience of madness the way other patients do. «I like to
speak in rhymes, because I am a rhyme myself,» wrote Nijinsky, and reading his diary, we become enchanted participants in his verse.
To provoke new thinking about mental illness and treatment, many patients go beyond descriptions of their own experience to present theories or plans for reform. Schreber's Memoirs of My Nervous Illness, for example, was intended as a
contribution to the newly emerging «science of abnormal mental states.» And in 1860, when most physicians thought of madness
as an untreatable, hereditary disorder of the nervous system, a «Late Inmate of the Glasgow Royal Asylum for Lunatics at Gartnavel» published The Philosophy of Insanity, proposing that «the line which separates sanity from insanity is invisible and there are as many kinds and degrees of the disease as there are sufferers.» More than a century later, Temple Grandin published the first «inside view» of autism, contradicting the standard medical view that autistic patients couldn't reflect on their own mental lives.
Patient narratives show us how the context of mental illness can be as important as any «defect» or disease. Politics and class are often key themes, and the physical or sexual abuse that Schreber and countless others point to as a source of their symptoms stands in striking contrast to the genetics and brain physiology that dominate doctors' accounts of mental illness. Patient narratives also contain some of the most evocative depictions of the natural world, of God, and of other people that can be found in literature of any kind. The accounts of religious ecstasy by John Custance, or the fantastic flights of mania evoked by the psychologist Kay Redfield Jamison, capture a vividness of daily life that most of us have to attend meditation workshops to appreciate.
Patient narratives also mark off the extremes of human experience. Just as Olympic athletes define the boundaries of human physical ability—how high it is possible to jump, how fast 200 meters can be run—so do mental patients show us how much terror or suspicion it is possible to feel before collapsing under the weight or committing suicide. We may be frightened as we read such stories, as we are frightened by other survivor accounts, but they do show us the extraordinary resilience of human beings, as well as the lines we cannot breach. In that sense, narratives by mental patients are
witness accounts, closer to Primo Levi's Survival in Auschwitz than to typical memoirs.
Narratives by patients vary enormously in style and structure, unlike those of doctors, which are often stereotypical in
tone. Physicians usually «present» patients in terms of their diagnoses, with everything else in their lives reduced to evidence supporting that claim. The patient's arrival at the hospital is the climactic moment in many a physician's account, with the progress of the treatment the central plot device.
To redeem the complexity and uniqueness of their own lives, patients use whatever styles best fit their experiences. Some adopt a careful, even pedantic tone; others exuberantly plunge into a Joycean stream of consciousness or the dark pleasures of retribution. Starting points vary, and episodes cast as key
chapters often take surprising turns. The climax, if there is one, is rarely the arrival at a mental institution. But, as
the literary scholar Mary Elene Wood notes, patients need to be careful about what forms they use. Early-20th-century writers like Jane Hillyer and Zelda Fitzgerald couldn't afford to indulge in convention-breaking modernist writing, for fear of being seen as more strange than they already were.
I realize that it sounds odd to put patients' accounts of mental illness on a par with doctors' theories. But the more
one knows about the history of psychiatry, the less weird this seems. Many doctors' ideas about madness have themselves been so crazy that it's hard to argue that those of patients are
much worse. Even today, we understand so little about serious mental illness that ignoring accounts by patients seems perverse.
Autobiography is no longer the province only of illustrious
men, and memoirs by every conceivable kind of person now crowd our bookshelves. In a post-Freudian world, everybody has a psychology of potential interest, and the unconscious is the common province of us all. In one sense, mental patients are
just another minority group, offering readers insights into worlds we might otherwise not have visited. Because there is something impossible about the works' very existence—madness seeming to preclude a coherent account of itself—narratives by mental patients form a unique kind of
literature.
Gail A. Hornstein is a professor of psychology at Mount Holyoke College and author of To Redeem One Person Is to Redeem the World: The Life of Frieda Fromm-Reichmann (Free Press, 2000).
The Philosophy of Insanity, by a Late Inmate of the Glasgow Royal Asylum for Lunatics at Gartnavel (Greenberg, 1947, originally published in 1860). A classic work by a patient who weaves his own experience into a remarkably insightful meditation on the nature of mental illness.
A Mind That Found Itself: An Autobiography, by Clifford Whittingham Beers (Longmans, Green, 1908). An unforgettable account of what paranoia feels like, by the patient who went
on to found the Mental Hygiene Movement, supported by William
James, Jane Addams, and dozens of other prominent Americans. The Diary of Vaslav Nijinsky (Simon & Schuster, 1936; retranslated and published in an unexpurgated edition, Farrar, Straus & Giroux, 1999). A magnificent, mystical outpouring by
the «God of the Dance,» sent as his message to the world from the locked ward where he spent his last three decades.
The Snake Pit, by Mary Jane Ward (Random House, 1946). The book whose title became a synonym for mental-hospital abuse. Through vivid comparison with various biological methods—shock, sedation, hydrotherapy—psychoanalysis is revealed as the true treatment.
I Never Promised You a Rose Garden, by Hannah Green, pseudonym of Joanne Greenberg (Holt, Rinehart, and Winston, 1964). The
book that opened the floodgates for works by mental patients. Unflinching in bothits depiction of anguish and its embrace of hope, Rose Garden (which has been continuously in print for 37 years and still sells 2,000 copies a month) remains the single best patient narrative ever published.
The Words to Say It, by Marie Cardinal (Van Vactor & Goodheart, 1983; originally published in French in 1975). Hailed as «luminous, intense, and lacerating,» this agonizing story of a woman's plunge into the unconscious celebrates the power of language and insight as healing truths.
Welcome, Silence: My Triumph Over Schizophrenia, by Carol S. North (Simon & Schuster, 1987). The intriguing story of a determined and courageous young woman who battles her way through college and medical school despite constant,
debilitating auditory hallucinations and then says her schizophrenia was suddenly cured by kidney dialysis. In the end, she becomes a psychiatrist.
An Unquiet Mind: A Memoir of Moods and Madness, by Kay Redfield Jamison (Alfred A. Knopf, 1995). An important and very brave book by an international expert on manic-depressive illness who «comes out» as a secret sufferer of the condition
she has long studied. Jamison refuses to pit psychotherapy against medication, evoking the beauty and allure of the manic state, the power of the medication that destroys it, and the gratitude she feels to both of them for sustaining her life.
You may visit The Chronicle as follows:
