Аура Набоковского крокодила.

Пролог

Photographer's Red Dress

На грани самоубийства я балансировал три года. Сейчас я за гранью, я выпал из
времени, потеряв себя и свой смысл. В два ночи я осязаю холодный металл пистолета.
Голова разлетается от выстрела. Желание непреодолимо.Сексуальность и время.

До сих пор у меня есть несколько вещей, которые нитью мисс Ариадны
протягиваются через все мои неофициальные отношения и официальные сношения, с их
помощью я как бы делаю testing сродни первым тестовым снимкам, по которым судят о
кандидатках в манекенщицы. Привычный мой выверт - дать почитать новому-старому
знакомому "Лолиту" Набокова, "Это я - Эдичка" Лимонова, "Тропик Рака" Миллера и
"Три товарища" Ремарка. Эти книжки - лакмусовая бумажка, по реакции на которую у
меня создается представление чужого внутреннего мира . Новому книжному эпатажу
взяться просто неоткуда, ибо на три года я осел в провинциальной столице, да он и не
нужен больше.

Я жил в скудно-выморочном мире, был усталым и кризисным, точнее, crazy'сным,
был изглодан тщетностью прежних начинаний, воспоминаний и занятий. Я написал 24
раза слово "Самоубийство" и пишущая машинка заклинила раз, навсегда и
бесповоротно. Соло на Underwud'е исчерпалось. Минимум три раза в день я хотел
застрелиться. Мое прежнее состояние можно отыскать только на фотоснимках той поры,
вместивших часть моей жизни, я видел мир бедным, убогим и уродливым, каким и был я
сам.

Сначала мне пришлось заняться солдатским ремеслом, за семь лет из мальчика -
солдата я дорос до war reporter,- фронтового репортера, затем все бросил - Goodbye
cruel world, I'm leaving you today, Прощай, жестокий мир, расстаюсь сегодня я с тобою
- и за семь тысяч километров приехал в чужой город с надеждой очухаться и
попробовать жизнь на вкус. Меня выводили из равновесия "Platoon" и "Salvador"
Оливера Стоуна, мою голову отягощали образы вырванной сердеангельской плоти
Элана Паркера и его отчаянно мастурбирующих узников в полуночном экспрессе, моим
гимном стал двойной альбом "The Wall" PINK FLOYD. Walk on bye, непринужденная
прогулка завершилась, Пинку Пришел Пиcец.

Я ощущал себя воякой "Карабинеров"-1963, когда еще не наступили бойня во
Вьетнаме и лето Деточек Любви во Frisco. Мне не импонировали долбаные кудряшки
Сью и пистолеты с голыми задницами, на моих карточках и намека на их look не мог
найти днем с огнем даже Диоген. Интеллектуальный пейзаж моей души был сложен из
личных фэнтэзи Годара,- режиссера извращенного авангардизма.- он был усыпан
психованными уборщицами, останками шикарных автомобилей и девушками,
снимающими туфли, женщинами-кокетками, принимающими ванну и измазан густотой
неразмешанных красок. Сценки из парижской жизни в моем воображении перемежались
с горящими лимузинами, усеянными неостывшими трупами, страсти по Роману
Поланскому перерастали во второплановые ненасильственно-сексуальные погони,
переходящие в страсть.

Сегодня я фотограф, работающий на мир моды. Некоторые снимки я делаю
как sex'анутый Хельмут Ньютон, но мой face больше напоминает другого мастера-
фотографа Ричарда Аведона впрочем, как и темы некоторых сюжетов. Исподволь на
карточках моего изготовления присутствует внетусовочный персонаж - девочка,
которую я скурпулезно экспонировал три года. На ее альбомчик-portfolio западает
абсолютное большинство, кто - шокируется, кто - приходит в восторг, находя в нем для
себя желанно-запретное и фантазийно-недостижимое.

Камера обнажает. Между моделью и фотографом складываются более
доверительные отношения, чем между ней и ее родителями, и любовником, и
подругами, и всеми ими вместе взятыми. Некоторые это достоверно знают, а многие
лишь догадываются. И поэтому каждый раз меня выспрашивают, пытая, грозя усадить
на электрический стул: что за библейская история у этой маленькой девочки? Почему
эта девочка из раза в раз попадает в кадр, и что осталось за кадром?

Из фотоснимков, на которых мелькает одна и та же девчушка, можно составить
целую летопись, в основании которой лежит short long story - "короткий-длинный
рассказ" из разряда non fiction - "документальной прозы". При написании я основывался
на голых фактах, высказываниях окружавших меня людей и моих обрывочных записях
в блокноте. И что же? Уверен, что все было не так жестоко, скучно и театрально, вовсе
не так. Но, напротив, чувственно, вызывающе и таинственно.

Едичка Лимонадов встречается с лолитовской Набокой.

Чисто питерская завязка. Инифицированный декадансом, интересуясь погодой и
качая ногой в армейском ботинке, расклеился по скамье. Начинается вечер, краски уже
размыты, а те, что не поддались разрушению, выглядят скорее уныло, чем наоборот.
Желанная осенняя свежесть насмехается над человечками с авоськами, снующими мимо.
У них загнанный вид и тусклые с поволокой глаза.

Я сижу на том же месте, где вчера снял девочку , непринужденно и бесцельно.
Было темно, нафранченная публика переминалась с ноги на ногу у входа в храм
искусства, толпилась, закуривала, окидывала презрительным взглядом любого,
рискнувшего затесаться в толпу избранных, тех, кто оставил домашний халат, шлепанцы
и кресло перед голубым экраном и шагнул в ненастную погоду , чтобы послушать
избранные места опер Г.-Ф.Генделя. Некоторые подкатывали на авто, но мало кто из них
принадлежал к богемным завсегдатаям - это когда ежедневное посещение выставок,
концертов и театральных постановок, в отличие от пролеживания диванного гарнитура,
приобретает существенное "но"", но не “ню” : в момент, когда перед тобой не
разыгрывается действо, не блещет огнями и яркими юбками шоу, когда нет шумной
феериии вокруг, ты перестаешь дышать полной грудью, жалко существуя в сером мире
среди серых людей.

Стояла она, с распущенным волосом, в коротком платьице и заумно-белой
накидке. Как выяснилось, это был единственный за последние месяцы вечер, когда она,
семнадцатилетняя Валя, осталась без присмотра своего возлюбленного и родителей. Да
и то на каких-то жалких пятнадцать минут, во время которых она покупала билеты.

Стоял я, одинокий, голодный, замерзший, без всяких претензий. К этому времени я
невзначай оказался вышвырнутым на обочину, без работы, места, где приткнуться,
знакомых и любимой женщины, всего, что составляет обыденный круг жизни.
Оставалось парить между сном и прозябанием в поисках съестного, ожидая неизвестно
чего. Неизвестно кого. Неизвестно зачем.

Махнув на прощание рукой, Валя убежала к нарисовавшимся невдалеке родителям,
и я разочарованно проследовал в зал на концерт. Когда безрадостный день
заканчивается фразой вроде валиной: "Bye-bye!" - день прошел неудачно, а вот если
свежезаписанным номером телефона - есть завязка, есть развлечение на будущее, за

которым последует приглашение на домашний обед или кофе. Ведь зачастую стиль
жизни - это позвонить в одиннадцать вечера одной из знакомых женщин, телефон
которой находится в длинном списке столь же случайных стреч, назваться самим собой
и спросить другую женщину, чей телефон на строчку выше.

Как выяснилось, номером кресла в концертном зале я не ошибся, когда, по
привычке оглянувшись, увидел привлекательную девочку класса из пятого, ерзавшую
позади, вокруг нее витал ореол невинности. У нее были две русые косички и ровные
белые зубки. Ее красное шерстяное платье сводило с ума. Рядом сидели притягивающая
словно магнитом ее мама и ее папа с бородой и добрым взглядом . На соседнем кресле
примостилась недавняя знакомая Валя.

Скорбно лилась генделевская "Мессия". Сопрано Курмангалиева неторопливо
перезванивалось в промерзшем зале, в котором женщины не потрудились снять пальто,
а мужчины - шляпы. Это напоминало нетопленную часовенку в итальянской деревушке ,
а алая обивка кресел наводила на мысли о незабвенном Мао Цзэдуне.

"Вот, Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира. Господь был презираем.
Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы
отвращали от Него лицо свое",- на латинском ведал мусульманин Курмангалиев. Я ни
слова не понимал, даже не представлял, о чем идет речь в его напевном "спиче", но
мелодия не-спиричуэл приятно щекотала слух. В антракте я подсел к Вале, и завел
испытанную волынку.

В тот момент мне и самому нравилась тема разговора. Американский хор
"Канторей" исполнял "Requiem" Моцарта! Правда, я не упомянул, что в реквиемское
время я сидел в опасной близости от малознакомого мужчины, который мне страшно
нравился, и размышлял: хочется ли мне остаться с ним наедине? Еще после одного
Requiema я навсегда расстался с давней и хорошей знакомой. Пианист и скрипач первой
величины Пинхас Цукерманн! Все первое отделение я как всегда проспал. Владимир
Ашкенази потрясно сыграл Шопена, орus 110! Мстислав Ростропович , Карнеги-холл,
Лайза Миннели, детский скрипичный оркестр "Судзуки", Шикагоу энд Вашингтон, все
смешалось в доме Облонских. Даже закормленные американцы не могут
благопристойно устоять пред таким пиршеством и делают большие глаза: "О, когда вы
успели?", подразумевая: "Где вы взяли столько денег на билеты?". Что говорить о
молодой Вале, которая третий год училась в техникуме на банальную программистку ?
Как говорится, изящно скомпонованная болтовня поражает воображение собеседницы .

Изначально мой взор замкнулся на высоко задравшемся подоле темно-синего
платья на Вале, покроя как у гимназисток - у меня было революционное настроение. Да
и сестренку c мамой хотелось рассмотреть поближе.

Есть проститутки по профессии, но я - в душе. Точнее, не проститутка чистой
пробы, а переход от аномального к извращенному, неясная расплывчатая линия,
безгранично взвешенное состояние души и плоти. Меня ничего не привлекает в чистом
виде. У меня нет любимого цвета, меня возбуждает переход от черного к красному, и от
мокрого - к сухому, от дочери - к маме, и обратно, мне льстит заполучить телефон
приглянувшейся особы и затем никогда ей не позвонить, я трепещу от первой ложки
еды и первого глотка напитка, меня возбуждает голый контраст и революционеры.

"You say want a revolution; Well, you know we all want to change the world",-
бормотал я себе под нос строчки из BEATLESовского "Revolution 1.". Как сомнамбула я
часами бродил по улицам, и в голове вертелось: Evolution, Revolution, Solution,
Institution. Для меня "Революция 1 с половиной" выглядела так: "Меня заводит красный
цвет. Я разбираюсь в коротко облегающих юбках. Меня привлекают длинные ноги,
обтянутые черным капроном и в туфлях на высоком каблуке. Так одевались желанные
девочки нашего квартала, всего в потеках дождей и надписях наркоманов на стенах
доходных домов." Ни того, ни другого, ни третьего она не имела, и поэтому я залип на
Вальку.

Рядом с Валей-Валеной было хорошо, спокойно и желанно. Родители с сестренкой,
попутно прояснилось, что ее зовут Алина, отсели вперед, о Генделе как-то не
вспомнилось. Непринужденно болтая, я трогал колени Вали, упирался локтем в ее грудь,
определял вкус ее духов, водя носом около мочки ее уха. Если бы не второе отделение
"Мессии" ("Господь Бог был презираем!"), то следующим этапом нашей встречи стало
бы раздевание.

В моем подсознаниии эта животрепещущая картинка-воспоминание вечера
генделевских арий, намертво впечатанная, так и осталась. В последствие, на протяжении
двух месяцев, она и была двигателем моих отношений с Валей. Достаточно было запаха
этой девочки, голоса по телефону или запавшего между страниц книги волоса, чтобы
вновь получать удовольствие от событий, оставшихся в прошлом, и к реальности и к
самой Вале не имеющих ровным счетом никакого отношения ...

Я сидел на лавке и был собой. Прибежала на свидание Валя, в свете дня не
оправдавшая моих надежд на общепринятую соблазнительность. Как говорят
институтки, совсем напротив, но мне импонировало, что Валя хотела быть со мной
рядом, а не раскручивала на дорогой ресторан и не подбивала на пикник за мой счет. Ее
присутствия для моих грез было достаточно.

После непродолжительного собеседования я дал Вале почитать собственные опусы
и бестселлер сезона - книгу Эдуарда Лимонова "Это я, Эдичка", и с соседней остановки



пригородный автобус за номером 52 увез Валю в дом в предгорье, а на следующий день
я-не-Эдичка вылетел в командировку .

По возвращению я немедленно перезвонил Вале, но ее мама любезно сообщила,
что Валя в больнице. Тема с больницей, ее безумными санитарками и отпиленными
человеческими конечностями обещалась быть интересной, и я два часа на перекладных
добирался до огромного больничного комплекса.


Может ли оставить истинного художника равнодушным больничная эпопея и
заранее известный финал? Оставит ли равнодушной встреча в больничной палате с
искренней семнадцатилеткой, этот непрекращающийся контакт глаз? Все было как в
кино и немного проще. В первое же посещение пациентки, поздним вечером на моей
шее сомкнулись руки Валены. Нелепые поцелуи, неловкие объятия, болтовня Вали во
время поцелуев. За нами пристально наблюдала старуха-уборщица.

Мой мозг похож на многоэтажку с бесчисленными комнатами. Многие случайные
знакомые проскакивают мимо входа в нее, от них остается корявая запись телефона в
блокноте, который рано или поздно выбрасывается . Избранные, врываясь в мое
подсознание самым случайным образом, захватывают в силу привязанности ко мне одну
из комнат: Маленькую, Среднюю или Большую. Некоторые из них навсегда поселяются
в Очень Большой комнате, а иные так и остаются случайными квартирантами.

Как в нормальном отеле ключи от комнат перепутаны, а бирки - оторваны. В руке
зажат лишь ключ, которым я в данный момент пользуюсь. Однако непогода за окном,
внезапное одиночество или crazy, возбуждающая музыка, сходные черты лица, силуэт
фигуры или интонации голоса заставляют меня пускаться в бесцельное путешествие по
многоэтажке, подбирая один за другим ключи из связки к замкам то одной, то другой
запертых комнат. Этот отель - моя сказочная страна Мечтания, коридоры которой,
непересекающиеся, ведут к грезам и крезам. Патриция Хольманн, женщина, которой нет.
Патриция умерла от болезни в романе Ремарка. Вот уже который год Патриция бродит
моими длинными коридорами.

Мы с Валей просочились сквозь кордон медсестер на улицу , и она села ко мне на
колени. Она гладила меня по голове, по-киношному сверкала над головой россыпь звезд,
стучал на стыках рельс последний трамвайчик, от Вали пахло детством и кипяченым
молоком. Я давно хотел пообщаться с девочкой , значительно моложе меня, и вот теперь
имел ее на коленях. Мои ощущения оказались вторичными, знакомыми и в прошедшем
времени.

Валя же, похоже, ловила кайф, рассказывая мне о своем парне в самые пикантные
моменты нашего общения. С ее слов, прерываемых бесконечными поцелуями, я узнал,
что она уже два года влюблена в парнишку Женю. Он только что отслужил в армии,
стучит на барабане в рок-группе и зарабатывает на кусок хлеба ремонтом автомобилей,
отчего руки у него черные.

Валя несколько раз повторила, что мои руки - мягкие, гладкие и чистые. Я же
сожалел, что Женю звали не Олег, а фамилия его была не Широков - так звали, зовут и
будут звать первого любовника моей бывшей

жены. Я наслаждался чужой изменой. Был
ревнив и счастлив. Я жил изменой Вали и вновь - изменой своей жены.

В свое второе посещение я съел у Вали весь яблочный пирог, что так любовно
испекла ее мама, допил полбанки сока, который столь заботливо-трогательно привезли
воскресным утром ее папа и сестренка Алина . Младшая не переставала терроризировать
старшую сестру: "Ну как ты могла познакомиться с чужим человеком прямо на улице?".

На третий раз Валя мне вынесла в бумажном пакете одно большущее и два
малюсеньких яблока и булку с повидлом. В то время я постоянно был голоден, я не
сбежал из концлагеря, но тем не менее до изнеможения хотел есть.

В свою очередь Валя все больше выказывала свою патологию: она мазохистски
непринужденно рассказывала о своем возлюбленном. Мы сидели на лавке перед
больничным корпусом , я держал в ладони ее грудь, зажав между пальцами сосок, моя
вторая рука лежала между ног девочки, голова которой была на моих коленях. Девочка
Валя бормотала:

- Знаешь, я его очень люблю, моего Женю,- и тянулась губами к долгому влажному
поцелую.
Хохотливо кокетничала луна. Стемнело и мы спрятались за одной из колонн фронтона
больницы. Моя рука оказалась под ее колготками и трусиками:
- Если Женя узнает, что я ему изменяю, он повесится.- И вновь долгий затяжной
поцелуй.
- Валя, ты заметила, как во время концерта я несколько раз касался твоих коленей?
- Да, конечно! Мне было приятно.
- А почему ты со мной вообще заговорила?
- Я очень редко отвечаю незнакомым людям, тем более на улице. С тобой?
Почувствовала, что мне этого хочется.
- Знаешь, когда мы после концерта спускались в толпе по лестнице, я чувствовал, как ты
прижималась ко мне, ощущал твою грудь.
Смех.
- Я наслаждался этим моментом.
- А я думала, что ты не позвонишь.
- Почему?
- Не знаю.
- Мне в среду к тебе прийти?
- Приходи, если хочешь.
- Аты?
- Хочу.

Я отчужденно играл роль валиного любовника. Я бродил среди декораций своего
прошлого, трогал их руками, наверстывая упущенное и упуская наверстанное. После
того концерта Генделя ее папа произнес историческую фразу, но не с броневика, а за
ужином:
- Женя, я бы на твоем месте Валю одну никуда не отпускал.

Я бы отпустил Вале все грехи, просто так, из надуманного альтруизма. Но она так
ничего и не поняла бы.

Позже Валя попробовала свои силы и в области психо-садизма. Ей взбрело в голову
доставить Жене, который и так догадывался о ее неверности, нестерпимую боль. И она
это со вкусом устроила.

Мы вновь расположились в больничном холле и ждали ее суженого . Я показывал
ей свои новые фотографии, Валя выглядела растерянной и потерявшейся, но не
отступившей от своего замысла столкнуть двух мужчин лбами. Она сидела в обнимку со
мной, но поминутно бросала взгляд на центральный вход, чтобы не просмотреть
жениха, и говорила:

- Мы с Женей - не разлей вода. Куда он - туда и я.
- Валя!
- А?!
- Когда мы с тобой расстались, я ехал в автобусе, и от моих рук пахло тобой. Это было
фантастично. Давай поцелуемся!
- Нет. Сегодня будем сидеть смирно. Не сердись. Знаешь, как я тоже хочу?!

Тут показался Женя, поискал Валю глазами, неловко пересек в нашем направлении
холл и протянул Вале одинокую и скомканную, как и он сам, гвоздику. Валя ответила
скромным поцелуем в щеку.

Как это было различно, как она бросалась при встрече ко мне на шею, прижималась
всем телом, и столь отчужденная сдержанность к своему парню.



Женя мужественно представился, пожал мне руку, я спросил:
- Валя, мы досмотрим фотки, или я уже пошел?
- Нет, останься.

Мне было Женю не жаль, я его разглядывал. Джинсы - китайские, шузы - черные,
пулловер - светлый, из него выглядывал воротник дешевой клетчатой рубашки, стрижка
- ежиком, непобитое разочарованиями детское выражение лица.

Женя сидел, покорно сложив руки на коленях. Из-за валиного плеча косился на
фотографии. Что бы он чувствовал, если бы воочию увидел сценки, предшествующие
встрече с его ненаглядной скромницей , веснушчатой девочкой: трепетные валины
поцелуи в лифте полчаса назад, смачный петтинг и откровенная мастурбация его
девушки позавчера перед окном больничной переодевалки с подглядывающей из-за
занавески дряблой старухой? Как сказала Валя, он бы повесился.

Оставив, наконец, влюбленную парочку наедине с гвоздикой, - О, мне пора,
господа! - я поплелся до своего временного лежбища, и даже не напился. Пить было
нечего и не на что. И не с кем.

Следующий день прошел вяло, а к вечеру я вновь отправился к Вале в больницу. Я
проник в палату, и Валя, беззащитная девочка в зеленом халате, свернулась калачом на
больничной койке. Она прижалась ко мне, обнимая мою ногу:

Я хочу тебя! Ты слышишь, я хочу тебя!- Горячо шептала Валя.

Накануне я принес ей почитать набоковскую "Лолиту".
- Я узнаю себя в Лолите!
- Мне стали интересны мужчины в плане секса два года назад. Но я всегда была пацаном
- шорты, майка с трафаретом BONEY M, короткая стрижка, носилась на велосипеде.
Считала за счастье, когда в автобусе говорили: "Мальчик, передай на билет!". В
четвертом классе я целых полгода переписывалась с мальчиком, в конце друг другу
писали: "Люблю, целую". Затем он мне говорит: "Давай поцелуемся, чего зря писать?".
Он поцеловал, и у меня к нему тотчас исчезла симпатия, даже отвращение появилось. А
еще один недавно целый год меня приручал, хотел в Париж увезти. Мама до сих пор
простить не может, что я наотрез отказалась.

После этой тирады Валя прильнула к моим губам. Я совершенно теряю сознание от
того, как дышит мне в ухо моя любимая девочка. Я теряюсь от того, как целуется моя
знакомая девочка. Мои губы соприкасаются с ее, я слегка посасываю ее нижнюю губу,
на секунду замерев, провожу языком по ее, слегка прижимаю свой рот к ее, и забываюсь
рваным, стремительным наслаждением. Мои руки обхватывают ее грудь, бедра ищут ее
бедра, на моей радиоле звучит LEDZEPPELINская композиция "I Can't Quit You Baby".

Время - третий час ночи. Впереди - несколько часов бессмысленного сна, позади -
беспутный день, в воображении которому я постоянно иду на поводу, обнаженное
валино тело, грудь 17-летней девочки, соски которой расчерчены бороздками в форме
треугольника, как в фирменном знаке "Mersedes".

Ее небезразличный взгляд при нашей первой встрече, ее влажные губы, ее руки, по-
детски обхватывающие меня за шею. Я живу своим воображением, распутно
предоставив ему время. Время в ночи. Время в прошлом.

Она была в пуховом свитере и надетой под него детской, носимой класса с пятого
разрисованной футболке, разом лишившись которых, стала беззащитным зверьком.
Запах ее тела, влага языка, вкус выдыхаемого ей воздуха, ее плавные движения, все
сводило меня с ума в этом мире гротеска, в мире ее грез, покинув которые, она
останется наедине со своим другом Женей.

Она мила, закомплексованна и неопытна. Она интересна, вкусна и обожательна. Ей
можно отдаться всему без всяких надежд. К ней можно прильнуть губами. Телом. Ее
можно взять на руки и поболтать в воздухе. Снять с нее кроссовки. Джинсы. Носки.
Влажные от желания трусики. Верхнюю одежду она сняла ранее. Позднее. Она осталась
на ней. Конечно, нет. Конечно, да. Ее прикрытые глаза. Грезы. Движения. Пальчики с
неровно обстриженными ноготками. Ее розовые туфли стоят у изголовья кровати.
Голова откинута.
- Я не могу расслабиться,- говорит она.
- Я тоже,- говорю я.
- Эта сцена ненасилия происходила в больничной душевой после того, как накануне я
невзначай бросил фразу: "Ты никогда не занималась сексом в ванной комнате?".

Я невозмутимо ее одел и оделся, моя рука оказалась между ее ног, затем в ее
джинсах. Вечером ее возлюбленный будет сидеть на ее кровати, но ничего подобного
сделать не попытается. Он будет сидеть задницей на той же простыне, на которой ему
сейчас изменяет Валя. Он будет целовать те же самые губы, если будет, прижимать ее к
себе и ничего не знать: меньше знаешь - лучше спишь.

Спустя день я снова проведал Валю. Ожидая ее появления, с ужасом осознал, что я
- психически больной. Кому я нужен? Впорхнувшая Валя даже со мной не
поздоровалась, она мне тихо сказала:
- Знаешь, мне было неприятно целоваться с тобой в прошлый раз.

Я развернулся и пошел к выходу. Ощущение утреннего сна и crazy не проходило.
Разом и сразу я кончился. Весь вышел. Остались одни страхи. Неуверенность.
Невостребованность. Шизофренически болезненное самолюбие. Отсталое восприятие.
Время бежало впустую. Все мелькало мимо. Я стоял на месте, катился назад, нащупывая
опору. Ища работу. Ища смысл. Ожидая объятий. Ничего не было. Все стояло, а я
пробегал мимо. Мимо. Мимо.
Валя шла за мной и беспрестанно повторяла:
- Я не хочу терять тебя, слышишь? Ты мне хоть изредка звони!

Быть другом жены автослесаря - это не самое лучшее, к чему я стремился. Постель,
пропахшая соляркой, даже коробочка французских духов будет пахнуть мазутом, если,
конечно, Женя поднимется до уровня, чтобы дарить ей дорогие духи. Два сапога - пара
нашли друг друга: программистка Валя и автослесарь Женя. Вале, набитой дуре, не
хватало запаха мазута, а ему - сложного механизма Вали.

Больничный роман подошел к концу, и вновь было с чего обалдевать. Я смеялся
над ощущениями двухнедельной давности, и только этот смех позволил мне не
скончаться от вселенческого разочарования. Правда, Р.П.Макмерфи ( в"Полете над



гнездом кукушки" Кена Кизи) досмеялся - ему выжгли мозги в дурдоме, но вот Валя в
больнице стала нормальной. Она стала обыденной, без нездорового румянца, без
изможденности от собственных переживаний, от которых можно ненароком
дефлорироваться, без отпечатка порока, не склонной ни к каким поступкам. Ни плохим,
ни шокирующим. Она вновь стала обывательницей, дав мне словесную отповедь. Как я
тогда скурпулезно подсчитал, с момента окончания второй мировой войны прошло 48
лет.

Я встретил Валю с Женей случайно, я даже растерялся в первый момент, я ожидал,
что больничный роман благополучно и без хирургического вмешательства закончлся, и
уж, конечно, не собирался звонить. Валя бросила Женю, перебежала на мою сторону
улицы, спросила, как я очутился в этом районе. Я только повторял: "O'key, o'key".
Меня захлестнул дикий приступ ревности к героине моих грез, к сказке, которую
придумал я. На этот раз Валя была соблазнительно одета, а мне абсолютно неприемлема
мысль, что женщина, притягивающая мое воображение, находится рядом с кем-то, пусть
даже с полузаконным бой-френдом. Мы договорились свидеться тем же вечером на
концерте И.С.Баха, где я собирался потусоваться.

Я ворвался на балкон, когда свет притушили. Под Баха я опустошил бутылку вина,
откровенно веселился и в антракте пытался отыскать Валю. С чашкой кофе я спустился
из буфета в зал. Искомая парочка, он и она, взявшись за руки как ангелочки, сидели в
зале. Валя помахала мне рукой:
- Хай! Мне нужно с тобой поговорить!
Бах тоже кончился. Я спустился вниз, и меня уже ждали. Валя бросила своего спутника
посреди фойе, взяла меня под руку и отвела далеко в сторону .
- Валя, ты, наверное, сейчас скажешь, что наше знакомство снова умерло. Отдавай мои
тряпочки, возьми свои куколки.
- Бог с тобой! - Заговорщески произнесла Валя. - Мои родители приглашают тебя на
дегустацию вина!

В уик-энд я три километра отшагал по горной дороге и добрался до валиного
гнезда. Официальное знакомство с родителями прошло в непринужденно дружеской
атмосфере:
- Меня зовут...
- Мы знаем.
- Я - мама. Вот - папа.
- Очень приятно, я знаю.
Всеобщий смех.
- Сегодня - хорошая погода. Мы так проверяем людей: если хороший человек пришел,
то день солнечный.
- Первую проверку, можно считать, я выдержал.

Валена - сладкая еврейская девочка, растерянная, так и не нашедшая себя в тот
вечер. Их собака - колли Lord - признала меня сразу, а напряженная одиннадцатилетняя
Алина после того, как я уступил ей место за обеденным столом.

Мне казалось, что этот поход должен стать последним штрихом в наших
отношениях с Валей: для Вали мне осталось только быть регулярным любовником,
Алина - смеющаяся, капризничающая, голодная и поужинавшая, ерзающая на стуле и
ловящая каждое мое слово, была рядом. Я был признателен валиным родителям, что они
пригласили меня в гости.

Шумной компанией мы пили домашнее вино, смотрели мои фотографии - всех
потрясла серия снимков с куклой, с Валей и Алиной мы искали корову, какую - я так и
не знаю, ведь мы ее не нашли. Снова всей семьей пили вино с водкой, с Алиной лазили в
погреб за яблоками. Затем родители остались в горах, а мы втроем - я и две девочки -
спустились в город.

Скользя по льду, пропихиваясь через свеженасыпанные сугробы, впереди маячила
Валя, одинокая и кутающаяся в пальто. Позади нее в обнимку шли мы с Алиной,
разучивали английский и распевали THE BEATLES из 1968 года: "Happy Birthday To
You" и "Yellow Submarine".
- Вон, - показывала Валя рукой на светящееся окно пятиэтажки, - это комната Жени. Я
останусь у него. - Валя откровенно злилась на свою сестру, что та мало того что шла
рядом, но и нашла со мной общий язык.

Так мы и расстались ни с чем. Зато следующие две недели заняла телефонная
эпопея. Мы и раньше-то с ней болтали непомалу, а тут начали-таки ставить
национальные рекорды. Как-то Валя позвонила мне в двенадцать вечера, и я задал ей
вопрос:
- Что я слушаю в этот момент на своем кассетнике?
Валин ответ меня ошарашил:
- SEX PISTOLS!

Валя никогда не слышала SEX PISTOLS, и кассету с этой группой я приобрел всего
двумя часами ранее. Мне было непонятно, кем же в то время я был для Вали? По
крайней мере, для просто друзей не ведут в двенадцать ночи телефонный репортаж из
своей кровати в стиле "ню": может, впрочем, и ведут, ведь я никогда не был ничьим
просто другом.

Я вновь повстречал Валю с ее Женей. Обычная парочка. Они спешили делать какие-
то чертежи, а я - на ретроспективу фильмов Ж.-Л.Годара (почти Г.-Ф. Генделя). На этот
раз была ошарашена уже Валя. В тот же вечер я записал на клочке бумаги :
"Только что проговорил с Валей по телефону двадцать минут, затем скомкал разговор и
повесил трубку. С какой самонадеянной дурой я связался! Именно теперь мне стало
ясно, до чего Валя глупа, не способная ответить даже на комплимент. До чего жалок я,
боящийся прервать телефонную нить никуда не ведущих разговоров".

Я лгал сам себе. Я пожалел Валену тогда, в больнице, в последнюю нашу любовную
встречу. Мне было жаль ее, под давлением неизвестно каких обстоятельств принявшую
свое решение. Поступи я красиво, уйдя и бросив ее на полдороге, я бы заставил ее
мучиться, и хотя бы ей это пошло только на пользу, я пожалел эту еврейскую девочку.

Я вновь был один. Было холодно, настольная лампа больше не грела. Температура
упала до крайности. Я получил письмо от друга, в котором тот сообщал, что его жена
собирается ему изменить с художником, у которого под подушкой лежат две тысячи
долларов. Убийственно спокойный его тон меня убил. Через день я получил еще одно
письмо от него, нет, не скомканную бумажку, а крик отчаявшегося человека, заставшего
собственную жену в постели с любовником. Жена и любовник-художник ушли, а он
остался в пустой квартире.

В голове у меня зашумело, и я погрузился в вату. В тумане проплывали обрывки
мыслей, но физические силы покинули меня. Сначала я решил пойти домой, затем -
делать зарисов

ку о зимнем городе, после - писать о женщинах-убийцах в женской
колонии. Сдвиг по фазе кончился тем, что к полудню я покинул рабочее место,
приплелся в квартиру, съел девять жестких пирожков, запив холодным чаем и завалился
спать до пяти вечера.

Только вот почему, собственно, родился больничный роман? Не могу въехать и в
тему с ванной комнатой. До двухмесячного срока нашего знакомства с Валей не хватило
двух дней.
Чисто питерская развязка. В то же время после полудня мы повстречались с Валей в том
же парке на том же месте, у третьей слева скамьи. Все было точно также, но будто
киношник пьян и вертит ручку своего аппарата в обратную сторону. Ко мне
возвращаются мои заметки, отпечатанные на машинке через полтора интервала по 46



знаков в строке и Эдичка Лимонов. Меня с ног до головы облизывает тусклый
апатичный взгляд миледи-не-бледи Валены, одной из тех, кто ходит по улицам.

На Вале что-то среднее между пальто и шубкой, обшлаги и ворот отделаны мехом.
Даже по тому, как она надвинула берет на самые брови, можно судить о ее еврейском
происхождении. Ведь еще вчера длинноногая немочка Элина, с похожим беретом, но
только на затылке, провела со мной весь вечер. Она растворялась во мне. На глазах
шокнутой богемы моя рука скользила внутрь ее Levi'sов.

Валя выглядела самодовольно, сыто и беспечно. Сейчас бы я не остановил на ней
взгляд-взбляд. Той же дорогой мы побрели к остановке пригородного автобуса. Теперь
она не прижималась ко мне, а семенила рядом и распостранялась, как трудно содержать
корову, кормить ее, и что бедная коровка никак не разродится . Видно, тогда корова все-
таки отыскалась.
После скучного ожидания подкатил автобус, и мое: "Bye!" незаинтересованно повисло в
воздухе. Валя уехала в никуда. В Рождество Христово.

...В самый канун Рождества на генделевскую "Мессию" пришли никому не нужные
старые девы, школьницы и старухи. Наступил традиционный вечерний мороз - плюс три
градуса. Крезы оказались из серии ночных кошмаров, все повторялось, как и два месяца
назад: я был обломлен, одинок, покинут, без всяких надежд. Хор запел мою любимую
часть - "Страдания и искупления". И я кончился. Все разочарования земные оказались
далеко-далеко, я очутился вне мирской суеты".

Тем самым сюжет написанного рассказа исчерпал себя подростковой
банальностью. Во время "Мессии" мне страстно хотелось броситься ничком и застыть
монастырской глыбой. Без движения, без мыслей, без слов. Я был одет так же, как и
полгода назад: рваные во многих местах джинсы, огромные шузы-трактора из оперы
докеров, серый свитер с протертыми локтями - дырки я скрутил проволокой - и значок
SEX PISTOLS на джинсовой жилетке...

Глава вторая
Две девственницы: Старуха-Лизавета и девочка.

В самом конце рождественнского шоу, в паузе между трехэтажным "Amen!"
закричал грудной младенец, хотя с детьми не запускали. Удовольствия от "Мессии" я не
получил. Что ж, не оценить Генделя - тоже своего рода satisfaction.

В тот момент я действительно заслушивался "роллинговской""СатисFUCKцией": "I
can't get no Satisfaction; 'Cause I try and I try and I try and I try I can't get no I can't get no"...
("У меня нет удовлетворения; Я стараюсь я стараюсь я стараюсь я стараюсь, у меня нет,
у меня нет удовлетворения"). Я не мог забыть о сексе хотя бы на 2 секунды, живя под
одной крышей с одинокой старухой-девственницей , шизофреничкой, боявшейся
изнасилования и обожавшей боевики типа Commando, при просмотре по телеку каждые
пятнадцать секунд вскрикивавшей: "Ой, какая страшная сцена! Ой, сейчас умру!". В
моем дневнике появилась запись: "Сейчас двадцать четыре минуты стучал и звонил в
дверь заснувшей бабке. Увидел ее в неглиже". Наутро бабка рассказала свой сон: "Мне
приснилось, что я у царя на балу".

Питался я хорошо, регулярно ел шоколад: время от времени я пил в офисе крепкий
кофе, раза два в неделю выпивал по бутылке сливок и раз в неделю смешивал порошок -
какао с сахаром-песком и отправлял в рот, после чего запивал кипятком. Так я вырывал
у жизни минуты уюта. Сумка, чемодан да фотокофр - в них был весь мой убогий скарб,
упорядоченность вещей на комоде очередной бабки составляли мое творческое Я.

Когда я перезвонил Вале после Рождества, мне она показалась совсем другой ,
задумалась по жизни, что ли? Все ее прежние фишки - бальные танцы, прогулки на
вертолете, богемные навороты - испарились, планы - рухнули. Прежде она строила из
себя отличницу в техникуме, но сдавая экзамены на троечки. Тут вдруг пришла к
выводу, что нужно заниматься самообразованием, но за положительно сданный экзамен
преподаватели стали требовать вступительный взнос в восемь новеньких автошин, и
валина идея благовоспитанности институтки абортировалась в зародыше.

Трепался с ней полчаса. Было немного грустно, жаль, что не повторить прошедших
сцен, беспомощно, ничего ведь не вернешь. И все-таки мой пульс участился, когда я
сказал Вале об этом. А трубку подняла ее сестренка Алина. A.Li.Na. Но отчаянно
цеплялся я все еще за Валю.

Я выпил стакан томатного сока, на последние гроши купил бутылку отличного
коньяка. Перед этим я долго смотрел на витрину, и до меня медленно доходило, что я
все-таки куплю этот коньяк. Потом я шел в библиотеку и от мысли, повергавшей в
бездонную пропасть, у меня подкашивались ноги: каждый раз я себе говорил, что
покупаю последнюю бутылку, но проходил день и я отправлялся за новой, но отнюдь не
первой попавшейся на глаза.

Я боюсь выспаться и с опухшими от сна веками уставиться на мир, где меня не
ждут, где меня ничего не ждет. Я боюсь сознательно шагнуть под проносящийся мимо
автомобиль. Все вокруг серо и мрачно, меня из раза в раз спасает пара больших глотков
спиртного. Главное - пережить час перед ленчем и переход дня в вечер, в это время я
особенно не выношу себя. Ты добираешься до постели, и представляется, что ты на
гигантских качелях-карусели, и так тебя раскачивает, что мозг едва не срывается с
основания черепа.

И такая сильная боль, и так хочется прижаться к качелям, чтобы не болтало, и
внутреннее время меняется настолько, что минуты засыпания превращаются в часы
нечеловеческих мук. Мое сволочное сознание иной раз изволит спутать, пьян я или нет,
и когда я шатаюсь просто от усталости, оно врубает мотор и неуправляемая карусель
вертится, и снова боль, и дорого бы я дал за забытье.

Я перестал пить спиртное из какой-либо посуды. Я делал огромные глотки из
бутылки, но ведь раньше я наливал коньяк в стакан! Ко мне пришло решение написать
по горячим следам правдивую историю наших отношений с Валей и зачитать чтиво той
же Вале. От мыслей и бумаг ломилась папка и стонал скоросшиватель. Степлером в то
время я не пользовался.

Я мучился, что не мог напиться до отруба. После опустошенной поллитровой
склянки я с трудом мог оторвать задницу от кресла, и в то же время как ни в чем не
бывало правил страницы пасквиля о Вале.

Настал черный вторник, день, когда я два раза чуть не покончил жизнь
самоубийством: утром на работе и вечером у бабки пил чай и начисто забывал, как
глотать, но несмотря на это обстоятельство, я упорно кропал свой опус, скрючившись на
бабкином кресле, провонявшем никчемной старостью. Мой взор методично упирался в
допотопный шифонер, скользил по вытоптанной ковровой дорожке, преданно
выползавшей из-под него, западал на сломанный самовар, поломанную люстру и
издерганный обогреватель на шкапе, лениво обегал верхнюю часть репродукции,
прятавшуюся за этим хламом. Я тупо смотрел вперед, вырубался, поминутно забегала
бабка, проверяя, чем я занят и чего пишу до четырех пятнадцати утра ? Сама она вот уже
две недели из журнала переписывала в школьную тетрадку "Руководство по
уринотерапии", особое внимание и большинство места уделив разделу: "Лечение от
сифилиса собственной мочой".

За четыре дня я заполнил от руки 55 страниц и показал черновой вариант моему
приятелю. Он воскликнул:
- Валя не такая. Она смешна и бледна, она не стоит того, чтобы о ней писать. Таких как
она - миллионы. Нужно быть Львом Толстым, чтобы о всех писать. Единственное ее
противоречие - что она была с тобой, а потом говорит: "Останемся друзьями".

Но что значит быть евреем? Для чего это существует? Чем вознаграждается или
оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя? Еврейство
неисправимо. Оно истребимо. По крайней мере, попытки к этому принимались самые
отчаянные и впечатляющие. Меня занимали эти вопросы, я размышлял о них в то время,
как скреблась за стенкой бабка-девственница, с которой за утренним чаем я в
обязательном порядке разговаривал на немецком языке.

Я очень хотел, возжелал-таки попасть в квартиру, где обитали еврейские Валя с
Алиной, но повода не находилось. Мне надоело тратить себя на других, которые
вторгаются в мою личную жизнь, растаскивают ее по кусочкам, влезают в нее,
выказывая свои беспардонные суждения. Но хоть кто-то пригласил меня за свой порог?
Никто.

Все произошло буднично. В середине февраля Валя сама позвонила мне в
детсадовское время - 11.30 а.m. Я влез в рваные джинсы и отправился к ней. Съел
двадцать пельменей домашней лепки, выпил кофе и испил чая. Алина была в красном
платьишке и черных зимних колготках, в наряде, в котором я увидел ее впервые в
концертном зале. Мы с ней вновь задружились.

На тот момент я уже три недели я не слушал радио, полгода не видел, как работает
телевизор, год как не держал в руках ежедневных и прочих газет. Любимым
развлечением моих коллег на работе и Алины - с этого дня - стал пересказ мне
телерекламы. "STIMOROL - неповторимый устойчивый вкус" - любимая ТВ-реклама
Алины, и моя тоже.

Алина производи;ла впечатление дикой, она не могла связать с посторонним двух
слов, родители объясняли это чрезмерной стеснительностью. В ту встречу от Алины
тщетно было надеяться услышать что-нибудь невероятное, у нее не было не озарения, ни
грез, ни желания. Она вела себя, как говорил Генри Миллер,"по-коровьи безмятежно,
была наделена безгласной покорностью наложницы и шармом хлопающей глазами
куклы", не заговаривая со мной, а только бросая косые взгляды и крутясь поблизости.
Для нее я все еще оставался человеком, с которым Валя познакомилась "прямо на
улице".

Валя тут же приревновала меня к Алине и выгнала ее из комнаты. Мы остались
наедине и даже без гвоздики. Я сидел в кресле, Валя, поджав ноги, на разобранной
диван-кровати, где она нередко спала вдвоем с мамой. На стене висел один из
фотопортретов, которые я делал Вале в больнице. Тогда это был бесшумный расстрел
доверчивой еврейской девочки моей фотокамерой, и Валя на фотографии казалась
необычной, из-за печати страха на лице и неподавленных желаний.

Я привык, что фотографии, которые я делаю, в домах обывателей вставляют в
рамки и выставляют на видном месте, жена, глядя на них, говорила: "Fucken shit", а
мужчины - кончали, это доподлинно известно. Заточением в массивную рамку валиной
фотографии-портрета занимался Женя, для чего он разобрал посылочный ящик,

освободил его планки от гвоздей, обстругал их ножом и сбил вместе этими же
здоровенными гвоздями.

В отличие от своего фотоизображения , валькины глаза потускнели, надуманный
лоск сошел, она была вновь худой рисовкой, серой мышкой и ей было не надо больше
утверждать, что слушает ранних "пинков" (PINK FLOYD), ее допотопный
проигрыватель и набор затерто-запиленных пластинок свидетельствовали не в пользу
кругозора ее увлечений, квартира впечатления также не производила - она была
наполнена устаревшей мебелью, отжившими свой срок предметами и стеллажом с
книгами, последняя из которых была приобретена лет десять назад, да и то потому, что
подвернулся случай и ее можно было купить по дешевке.

Я спросил:
- Валя, мне кажется, что ты зависла между фазендой в горах и этой хатой на
Коммунистическом проспекте. Но тебя нет нигде, тобой не пахнет. Мы сидим в зале, где
ты спишь, а тобой не пахнет.
Валя едва не заплакала:
- У меня нет даже своей кровати! Ее кому-то отдали. И в шкафу мою полку заняла
Алина! И мой стол!

Одиннадцатилетняя Алина неуклонно отвоевывала у старшей сестры метр за
метром жизненной территории. Валя упустила момент, когда взрослеющая Алина стала
полноправным членом семьи. То, что Валя начала меня ревновать к Алине, ни коим
образом не значило, что Алина это понимала. Алина ревность воспринимала так, будто у
Вали плохое настроение, девочки все больше отдалялись друг от друга. На меня же
Алина реагировала как на любого чужого человека, пытающегося приблизиться к Вале,
более того, к семье. Считалось, что на улице полно плохих людей и знакомство Вали
"прямо на улице" воспринималось Алиной как безрассудство, она была потрясена, ведь
раньше этого Вале делать не разрешалось. **** Фотки чужого человека, которого она
теперь знала как фотографа, Алине понравились. Но ей было безразлично, чем
занимается чужой человек, если бы я оказался волшебником, это произвело бы на нее
большее впечатление. Я был у них в горах, и поэтому нет ничего странного, что я
оказался у них дома. Алина присматривалась ко мне.

Наш фрейдистский разговор с Валей вялотекуще шизофренировал. Я истекал
единственной мыслью: неужели у Вали не осталось ко мне влечения? Неужели она
настолько охладела ко мне, что позволяет вести себя в моем присутствии столь
индифферентно? Разве ее уже не волнуют мои случайные прикосновения и мой взгляд?
Я никак не мог взять в толк, что человек может быть другим, не обязательно столь
сумасшедшим как я, что он совершает иные поступки. Валя была настолько скованной,
что так ни разу и не провела рукой по моему телу, не подошла вплотную и не уткнулась
в мое плечо. Вероятно, она считала, что жизнь очень длинна, как сигарета superlong,



если только вы когда нибудь сталкивались с такими длинными 120s - стодвадцаточками
- в синей пачке Rothmans Royals или в золотистой Pall Mall, или с другими, их еще
"гвоздями" зовут.

Я в этом не уверен. В тот момент мне хотелось немного - всего пять-шесть оргазмов
подряд. Тогда бы отключился. Пульс сорвался с места. В глазах потемнело. Голова
запрокинулась назад. В мозг ударили волны прилива, ветер-воронка, разрывающий мозг
на куски, отчего я упал, не вытянув руки вперед.

Но все, что оставалось - это сидеть в неновом кресле и обсуждать с Валей ее
скромное отвращение к непростой пище. Она патологически боялась испорченной
пищи, своей подозрительностью извела всю семью, она поглощала исключительно
свежие продукты от торговок с рынка, первосортность которых была трижды проверена
на других членах семьи, и только что приготовленные блюда. Это не мешало ей уходить
на девять недель в поход по пустыне, хлебать из общего котла, пить воду из мутных луж
и чувствовать себя преотлично. Зато дома она морила себя воздержанием настолько, что
в наш больничный роман вписалась с голодными обмороками и нервным истощением.

Валино отвращение к пище в моем присутствии странным образом исчезало, и мама
Вали несколько раз благодарила меня, что ее старшая доченька вновь стала

кушать.
Валя же стала моим другом быстрее, чем я разочаровался в ней, как мне тогда казалось.

Ее "Скромное обаяние французской буржуазии" было сродни моему образу жизни
английского dandy - на грани голодного суицида, эпатажа и самолюбования. Я
явственно чувствовал лезвие Оккама, за которым небытие, физическое разложение,
тлен. За столом я читал стенограммы "Застольных разговоров Гитлера".

Она была сороковой, если не пятидесятой девушкой, или пятьдесят третьей,
начиная с 53-го года рождения и до 84-го включительно, с которыми я познакомился в
необжитом мной городе. Друзей и домашних дел у меня не было, и если за вечер я не
цеплял четыре-пять женщин, считал его безвозвратно потерянным.

Глубоко ночью я доставал из-под кровати литровую бутыль кентукского спирта,
приобретаемую за наличные раз в неделю, отхлебывал неразбавленный спирт из горла и
запивал его водой из-под крана. Так начинались путешествия-вылазки в мое
воображение, в "Kit-Cat Club" из "Кабаре". В эти минуты многое, казавшееся
невообразимым, детским лепетом, пустой грезой, вторгалось в мою реальность: в
продымленный, источающий яд и наслаждение зал с экспрессионистской массовкой и с
богемными завсегдатаями, сомнительными типами, гротескными масками еще живых
трупов.

У меня появилась новая работа, и я стал все больше ощущать себя кабаретной
певичкой Боба Фоса, по-русски - блядью. 1931-й. Она - звезда в кабаре предфашистского

Берлина, наэлектролизованная высоковольтным током, заводящая эротическими
флюидами асексуальности, чувствительный друг и несентиментальный товарищ. Я
разрывался между знакомствами, номерами телефонов и встречами, на которые не
поспевал. Я казался себе жалкой мерзской сукой, которая не лгала, но и не говорила
правду, шокировала окружающих и никому не была нужна. Вот такой я был сукой,
вечно голодной и в джинсах. Нужно было остановиться и лежать весь день напролет,
купаясь в собственной неге. Для этого не было сил.

Я выправил рукопись о Вале-Валене, перепечатал ее и напросился к ней на
фазенду. Я был небрит и в несвежей рубашке. Мы уселись на кухне возле печки, было
страшно безлико, но интимно близко.

Встреча началась с откровений допубертатной нежности. Валя трогательно-
доверчиво повествовала:
- Я никогда не имела своих вещей, всегда носила одежку с отца или тети, или с другой
тети. На мне сейчас отцовы джинсы 52-го размера. У меня была мечта, когда я
занималась большим теннисом - иметь настоящие Adidas'ы. Этими кроссовками я
бредила, а папа считал, что они мне не нужны. Женька знал об этом, и подарил мне их на
День рождения. Белые, кожаные. Я была в восторге, а папа подошел, пощупал их и
сказал: "Дерьмо"!

Мамина бабушка, приглядывавшая за Валей, в соседней комнате вязала носки,
вслух считая петли. Вот уже мной осушена на две трети бутылка домашнего вишневого
вина, родителями подаренная Вале на Новый год. Я придвигаюсь вплотную:
- Валя, ты просто задница, я всегда тебе это говорил.
- Я провожу рукой по ее ноге.
Валя деревенеет:
- Ой, бабушка увидит, она сразу заметит!- Нужно дожить до валиных лет, чтобы бояться
бабушку.

В первую страницу моей писанины Валя не врубалась. Она бегала глазами по ней,
хмурила лобик, покусывала нижнюю губу. Третью она прочла значительно быстрее, чем
две предыдущие.
- Да, ты сильно запал на автослесаря. Можно, я это спишу на память?
- Я тебе подарю вторую копию.
На восьмой странице мы вместе прикончили остатки вина и сварили кофе. Щечки Вали
зарделись:
- Я горда, ведь это все я как бы писала сама. Ничего ты не понимаешь, Женя - это
больше, чем романтика! Но если Женя узнает обо всем, он действительно повесится.
- С этого момента девушки Вали мне больше не хотелось, в глазах этой
семнадцатилетней программистки я отчетливо разглядел проблески непривлекательного
цинизма.



Мое влечение к ней исчезло, нужно было убираться вон, но я отхлебывал кофе и
бездействовал, сожалея, что я - яркий типаж сродни набоковскому Ганину из
"Машеньки": "Вот это движение - повернуться, уйти - казалось немыслимым. Он был из
породы людей, которые умеют добиваться, достигать, настигать, но совершенно не
способны ни к отречению, ни к бегству что, в конце концов, одно и тоже".

Стало скучно, несексуально, безфантазийно и инфантильно.
- Я вообще не могу понять, почему я так сделала? - сказала Валя. - Мы с Женей
познакомились, когда он из армии на побывку приехал. Были гости, и он пришел вместе
со всеми. Уходя обещал зайти еще раз, я не и думала, что он вновь объявится. Но он
пришел, а потом уехал дослуживать. Мы писали каждый день письма, так и узнали друг
друга. Незадолго до твоего со мной знакомства я стала с ним жить. Мама этому особо не
противилась, но, по возможности, сдерживала. Скажу по секрету, она возлагала
надежды на тебя. Они с отцом искали замену Жене, потому и пригласили тебя на
дегустацию вина.

Валина мама позже мне призналась: " Я очень на тебя надеялась, что ты повлияешь
на Валю. Но Валю заклинило на Женю, и я махнула на нее рукой: пусть сколько хочет и
с кем хочет спит".

И что же Валя? Она стала ночевать в кочегарке, где работал отставной солдат и
рокер-барабанщик Женя. "Валя ночует в кочегарке" - это звучало так же, как и: "Валя
ночует в музее". Одно - недостижимое будущее, другое - безрадостное настоящее.
Можно трахаться даже с кочегаром, но нужно оставаться человеком. Можно быть
дворником и зачитываться Стринбергом и Джойсом. Можно трахать бабу и с 5-м
номером бюстгальтера, но фильм Годара пропустить нельзя. Тратить свою юность на
ночевку в кочегарке и карточном домике - это ли цель в жизни?

Мастурбация на тему: "Сказки Венского леса"

В концертном зале, когда я впервые увидел Алину, мне безумно захотелось сделать
фотографии этой девочки. Алина была настолько привлекательна, что я-фотограф даже
не мог и мечтать познакомиться с этой маленькой девочкой , производившей на
окружающих потрясное впечатление. Однако тем же вечером я завел роман с ее
старшей сестрой, затем его "развел", но подружился с семьей. Я патологически боялся,
что в семье подумают, будто я пришел в нее из-за корысти, и не вынимал камеру из
кофра.

Смутными очертаниями передо мной возникла средневековая крепость , в цитадели
которой прятался манускрипт с непостижимой для меня загадкой привлекательности
малолетних девочек для фотографов, режиссеров фильмов и художников, в то время как
большинство из них в свободное от работы время не на шутку увлечено мальчиками.

Набившие руку фотографы любят хвастануть порнушкой , которую они
демонстрируют без стеснения и со смаком, но в узком кругу. На этих фотках -
сиськастые, жопастые, грудастые телки неописуемой величины, страшные, как атомные
мутанты с атолла Мурруроа , способные возбудить разве что задастого клерка да вызвать
усмешку педераста-передаста. С одной стороны, конечно, сфотографировать
раскоряченную корову легче, чем уговорить обнажиться девушку-модель, которая
просто так по улицам не ходит.

Но с другой, почти к разряду фантастики относится случай, когда фотограф
выставит на обозрение свой заветный альбомчик со снимками, что сродни листкам из
дневника. Как правило, такие фотографии нигде не публикуются и демонстрируются
весьма ограниченному кругу лиц во многом из-за боязни прослыть маньяком или шизой.
На этих мимолетных зарисовках души нет-нет да и "схвачен момент", когда девочка в
легком платье потупила взор около колонны, гладит котенка, поглощает мороженное
или на берегу озера.

В девяти из десяти случаев девочка в белых носках и сандалетках. В таких снимках
криминала нет, но их прячут. Может потому, что один снимок - ничего не значит, а
серия, к тому же многолетняя, наводит на размышление?..

Я и семья сближались как в море корабли, но выдерживая безопасное расстояние
друг от друга в несколько кабельтовых. Я входил в чужую жизнь и выходил из нее как

бездомная кошка. Забежавши на чай, занес почитать маме "Лолиту" Набокова: "Лолита,
свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка
совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы.
Ло.Ли.Та." В.Набоков.- "А.Ли.На." Фотограф-автор.

Меня захватило лирически-ненаступательное настроение и я вел себя до
неприличия прилично. Валина мама мне сказала:
- Мне сегодня очень понравилось, как в семейном кругу. Не то, что раньше, когда ты был
какой-то экзальтированный,- и подлила вина.

Алкоголь в этом доме не был тайной, каждый мог употреблять его, сколько хотел.
Никто не скрывал своих пристрастий, Алине до жути нравилась пивная пена, и отец ей
отдавал ее со своего стакана. Еще ей наливали рюмку вина, когда был обед или ужин, и
она смаковала его до такой степени и столь долго, что "высасывала" стеклянные края
рюмки, превращая их в зубчатую стену. Но только в не такую как из камня в Кремле,
где еще и бойницы проделаны, а в стеклянную, будто из принцессиного Зазеркалья.

Алина возилась в соседней комнате, валина мама клала варенье в мою розеточку и
рассказывала:
- Валю хотели назвать Элиной в честь актрисы Элины Быстрицкой, но она родилась с
черным волосом, как соловей-разбойник, какая же из нее Элина?. Ей было полтора года,
она еще и говорить толком не умела, а отца назвала дураком. Я поставила ее за это в
угол. Она совершенно молча, ни слезинки не проронив, отстояла свое и вышла из угла:
- Все равно дурак,- сказала она и хлопнула дверью.
- Ее воспитывать бесполезно,- сказала я тогда отцу.- Алинка другая...

После дежурной пробежки по городскому дну, я вытянул ноги под столом и
блаженно отхлебывал кофе. Беседа текла неторопливо и приватно, я услышал признание
от мамы:
- Я давно не читала книг тайком, выписывая в записную книжку цитаты. Я подозревала,
что Алинка - необычная девочка, но вот чтобы так ясно выразить мысли как Набоков.
Если я Валю с пятого класса не боялась отпускать со взрослыми мужиками в горы и
знала, что ничего не случится, то Алину даже во двор не выпускаю. Алину от себя - ни
на шаг. С Алиной в автобусе трудно ездить - мужики глаз не сводят. Один раз мне с ней
даже пришлось выйти. К нам гости приходят, а мужчины потом целый месяц
вспоминают: "У вас очень красивая девочка". Алинка - влюбчивая. Но сверстникам она
ни в какую не нравится. Учиться - толком не учится, ничем не увлекается. Была
маленькая - волосы соломенные, а муж - черный. Он к себе на шею Алинку посадит, а
вслед доносится: "Еще на шее носит"! Алинка не чувствует, что она привлекает
внимание, она этим не пользуется.



Воодушевленный оказанным доверием, в эту же ночь я написал на девятнадцати
машинописных страницах стебную "Эротику полураскрытого ротика", от которой все
начисто высыпались в осадок. Занес сие сочинение маме и привет на полтора месяца.

Но по телефону мы все же обсудили "Эротику...". Я услышал:
- У тебя богатое воображение. Ты объединяешь факты, за которыми ничего не стоит.
- Однако мама прятала от Вали "Эротику полураскрытого ротика", а Валя от мамы -
"Едичка Лимонадов встречается с лолитовской Набокой". Так и жили.

Житие фоторепортера-стрингера, -фотографа событийного и работающего на
несколько изданий сразу,-происходит на улице в той же степени, что и проститутки - на
панели. Так как подавляющее большинство пресс-конференций, официозных
брифингов, фуршетов и чиновничьих вылазок в народ освещают штатные фотокорры,
так называемые "паркетчики", то stringer'у остается пастись на улице. Так он
превращается в freelance, свободного охотника за фотографической удачей.

Я был фрилансом и торчал на улице с утра до вечера. Утром я натягивал джинсы,
шнуровал высокие армейские ботинки, по сезону одевал жилет или куртку, и шел на
улицу, в которую был влюблен, как в женщину. Идя по ней, я будто бессовестно щупал
старую знакомую: целую вечность ее не видел, а все на месте, и груди, такие узнаваемые
на ощупь, и пупок, резинка трусиков ниже которого именно на полпальца. На улице
было трудно встретить кого-либо с добрыми намерениями, поэтому я постоянно был на
взводе, готовый отразить любое нападение, и со спины тоже. Я выработал в себе умение
распознавать опасность спиной, ощущать ее запах, и этот условный рефлекс постоянно
оказывал мне услуги - во время съемки на меня дважды нападали с ножом и
бесчисленное количество раз я оказывался в центре всевозможных заварушек.

Событий было не так много, и я кормился, в основном, за счет городских
фотозарисовок. В поисках необычных сюжетов лазил вокруг строек, дежурил возле
фонтанов, фланировал по местному Бродвею. Для съемки объекта на размышления
отводились доли секунды, еще секунда - вскинуть камеру, навести резкость и нажать на
спуск затвора -"выстрелить".

Верхом профессионализма считалась "стрельба по тарелочкам", когда успеваешь
предугадать событие и делаешь серию снимков: "до-событийного", "самого
происшествия" и "последействия объекта". Ноги от беспрестанного таскания по клоакам
к полудню едва двигались. Вечером я шел в концертный зал или театр, где продолжал
снимать.

Иногда я делал кадры для души, надписывая их на обороте, так что получалось что-
то вроде иллюстрированной записной книжки: "Этот снимок привлекателен для меня
тем, что он сделан около девяти вечера в четверг, лежа на скамейке около театра. Мне
было холодно, я смотрел на небо, на пожирающие друг друга облака, потом все куда-то
исчезло, и остались лишь обрывки былых битв, остатки буден, вылизываемые
набегающей ночью. В камере оставалось около десятка кадров, я сделал замер
экспонометром по небу и с превеликим удовольствием, ощущая сквозь тонкий нейлон
черной рубашки прохладу скамьи, ее ребра, нажимал на спуск затвора. Затем стемнело, и
мне ничего не оставалось делать, как вернуться на базу и проявить пленку. А затем
напечатать этот кадр."

Были снимки и с такими надписями: "Это мой завтрак, обед и ужин одновременно
в полуденное время в воскресенье - половина буханки хлеба, дынька и сто грамм
колбаски. Я сначала их сфотографировал , а затем съел, оставив небольшую краюшку
хлеба, поддержавшую мою угасающую жизнь глубокой ночью во время печатания этой
фотки".

"В среду я несколько часов сидел на лавке. Вдалеке, в гуще темени листвы,
виднелись девственно желтые листья. Назавтра я притащил с собой широкопленочную
камеру, но за ночь девственность нарушилась, и на ветке висели лишь жалкие
сморщенные обрывки девственной плевы. Осталось сфоткать лавку, с которой неделю
назад я фоткал небо". "Последний день лета, вторник. Грусть, не дающая вздохнуть. Кто-
то идет в школу, кто-то уже никуда не идет".

Я тешил себя надеждой, что я - хоть кто-то, пусть фоторепортер, пусть - низкая
мерзкая сука, пусть - свободный художник. Но таким я был лишь в своем воображении и
воображении тех, кто купился на мой обман. Все мои стрингеровские рисовки и
фрилансовские замашки представлялись мне не более и не менее, чем поехавшей шизой,

которую другие принимали за серьезные намерения и профессию . На самом деле я не
был даже соглядатаем, я был пустым местом, антивеществом, дыркой в пространстве,
которая всасывала в себя всякую патологию,

ведь подобрать girl'у на панели всегда
безопаснее, чем на улице. Чтобы стать блядью, нужно сознательно перейти грань, и на
улице всегда полно психопаток, которые эту грань не ощущают, но вербовать знакомых
из среды проституток - последнее дело, поэтому я предпочитал в одиночку скитаться по
улицам.

Семья долго не допускала меня к телу Алины, а Алина - не выказывала желание
фотографироваться. Была уже середина лета, когда после знатного обеда на фазенде я
заикнулся о фотках. На все про все мне отпустили минут десять.

Не мешкая, я усадил Алину в комнате на стол, на фоне картины в тяжеловесной
раме, поправил девочке волос. Ее очаровательная головка впервые оказалась в моих
руках, заходящее солнце мягко очерчивало кошачьи скулы девочки. Такое качество
света было лишь раз в сутки на закате и длилось не более пяти минут.

Как говорила Валя, "мне поплохело". Это место для снимка я приметил давно, но
предварительно не замерил освещенность, а ее оказалось явно недостаточно для моей
низкочувствительной пленки. Тем не менее я полностью открыл диафрагму на
объективе, поставил самую длинную выдержку на камере и пошел ва-банк - с рук сделал
несколько снимков Алины.

Алина позировать не хотела, с точки зрения модельной съемки она была "мертвой",
подвижной, как дохлая кошка. Мне стоило усилий уговорить ее не двигаться еще для
нескольких дублей. Она была в цветастом платье без рукавов, и ее голые плечи
производили обнаженное впечатление.

Чтобы вытянуть Алину во двор, я пошел на хитрость, пообещав фотки с ее
любимой собакой. Вместо этого поместил ее в тень стены, на вариантах снимков четко
различима надпись мелом позади Алины: "Ключи" - и сделал всего пару дублей. Эта
капризная девчонка, шарахающаяся всего и вся, тут же забежала домой.

Съемка оказалась удачной, с нее я поимел два качественных по изображению и
классических по композиции кадра, будоражащие воображение как мужчин, так и
женщин - Алина на столе и у наружной стеночки, как любовно называют альбом "The
Wall". Из всей пачки моих отпечатков публика настойчиво выделяла именно эти снимки.
"Ключи". Ключи. "Дверь открывается сама. Когда вы спите. Все ключи, которые вы
когда-то потеряли, все ржавые ключи лежат за нею неиспользованные. Дверь
открывается сама". Чарльз Симик. Дверь. Двери. ДОРЗы. DOORS. Я почувствовал, что
снимая Алину, я на верной тропе к успеху.



Семье, как я понял, также понравились мои снимки, больше похожие на снимки
профессионала, чем путешествующего фотолюбителя, но я не гнал лошадей и снова
уехал на месяц в командировку, а когда вернулся, меня в первый же уик-энд пробило на
Алину. Так рost-ARThur продвинулся к ART-foto.

Во второй половине дня я собрал огромное количество фотоаппаратуры - по
меньшей мере, со мной были фотоаппарат с тремя сменными объективами, еще одна
камера, но с комплектом из четырех объективов , камера старой конструкции и
широкоформатная камера, вспышка, - взял штатив и отправился на фазенду в горах, в
надежде запячатлеть причудливую игру света и теней.

Добрался, когда до сумерек оставалось полчаса, но я все же успел буквально
выволочь Алину из-за послеобеденно-полдничного стола во двор под последние лучи
заходящего солнца. Времени выстраивать кадры не было, я ограничился портретами,
многими вариантами, тремя пленками с одного места. Алину наконец-то пробило на
меня и вообще, как это стало ясно по готовым отпечаткам. Ни потом, ни на этом месте
никогда эти снимки я повторить не смог.

На лучшем своем портрете Алина один в один тщательная копия извращенной
Настасьи Кински, немецкой актрисы, переполняемой утренними фантазмами Романа
Поланского-режиссера. Откуда в десятилетке мимика опытной соблазнительницы,
наложенная на выражение лица непорочной девочки? Родители не раз задавали мне этот
вопрос, на который ответ я держал в голове, не высказывая вслух: в тот момент я снимал
Алину из прошлой жизни, бывшей, может, двойником Насти Кински.

Насти - эстетичное бедствие мирового кинематографа, неудача, ее провальные
фильмы полноценно составят историю болезни классического психопата: "Луна в
сточной канаве", "Отель Нью-Гемпшир", "Гарем", "Революция" и далее по больничному
формуляру. Насти пробуждает инстинкт защитника в зрелых мужчинах. Насти
очаровывает неподражаемым смешением невинности и чувственности . Она - женщина-
ребенок с первой роли: "Место преступления: испытание на зрелось".

Что заставляет всплывать эту провальную звезду? Все очень просто - камера любит
Насти. Моя же камера любит Алину.

Почти стемнело, казалось, что "кина больше не будет". Алина увела меня на
окраину поселка и выпросила камеру поснимать меня же самого. Через пять минут на
машине подъехали встревоженные нашим отсутствием родители. Предлогом стало то,
что нужно съездить в соседнее село за молоком, на полтора километра выше, и мы
вчетвером - Алина, я, папа, мама - впихнулись в легковушку.

Затем мы спешились, но за родителями мы с Алиной не последовали, она, типа
того, осталась напиться из родника. Я пребывал в прострации, из которой меня вывело
несвоевременное по освещенности желании Алины. Ей взбрело в голову, чтобы я
пофотографировал, как она выбегает из леса и виснет на качающейся ветке. Я
быстренько приделал вспышку к камере, а камеру - к штативу, и мы на "бис" сделали
сорок восемь кадров выбегающей Алины. Вновь два из них оказались равноценно-
удачными. На них - девочка в рост в светлом платье с пояском и в босоножках .
Улыбающаяся и оглядывающаяся.

Эти два снимка я обозвал: "Сказки Венского леса", но особо посвященные знают их
настоящее название - "Мастурбация на тему: Сказки Венского леса". Снимки подолгу
разглядывают мужчины, но никогда не спрашивают об обстоятельствах съемки. - И
дураку понятно, что маленькая девочка в нарядном платьице одна по лесу не ходит, тем
более сногсшибательно-возбуждательной внешности.

Что же есть девчачья витальность, на которую западают с пол-пинка? Я понимал,
что люди клинят на близкую по внутреннему их мироощущению вещь, будь она
воспроизведена точно или с погрешностями, во всей полноте подробностей или слегка
намеченной, хоть в low key, хоть в high key. Но что это за вещь, можно ли ее описать
словами, препарировать и вновь и вновь фотографировать?

Сказочновенских снимков у меня выпросили грамм двести, а своровали - полкило.
Я их больше не печатаю, остались лишь "контрольки", которые я завязал показывать
кому бы то ни было.

Алине в тот момент было почти одиннадцать, и я стал делать первые модельные
снимки совсем девочки на два года раньше, чем появилась в студиях ведущих мировых
фотографов и взошла на подиум звезда 13-летней бразилианки Джанни Альбертони. Я
обогнал общепринятые вкусы, но тогда это я не сознавал, мною владела лишь
фотографическая страсть по малолетней девочке. Я тщетно пытался разгадать тайну,
продолжая снимать Алину, но стоящего ничего не выходило - как фотограф я не дорос
до 11-летней модели.

Я ощущал себя битником, распластанным на дороге. Мимо моего тела проносились
огромные траки, а я, добровольно заточенный в бедность, скитальчество, бессюжетность
существования и шокинг, валялся в пыли, упоенный собственной свободой. На
общество я взирал с самого дна, я был вне понятий добра и зла, время от времени ко мне
приближались персонажи из сытой жизни, и я делал их снимки, не взнимая платы.
"Автоматика 1916 1942 электронно-счетная кислота 1943 Т.С. 1938 1952 1942 Ракета
1945 Атомная бомба молодежь взрыв 67. Всегда. Бесконечность. Навсегда. Теперь- и
изменяясь-".

Объяснение "Сказкам Венского леса" нашлось довольно быстро, через год, когда я,
отсняв километр фотопленки и ее обработав, обратил свой взор на рассуждения Годара
и соединил уже со своим опытом.

Разложенное на элементы изображение бегущей девочки, так называемая на языке
профессионалов расфазировка, по сравнению с аналогичным изображением бегущего
мальчика, содержит неизмеримо больше разнообразных миров, существует радикальная
"инакость" женщины.

Когда меняешь ритм и анализируешь движения женщины , даже такие простые, как
покупка буханки хлеба, открывается множество миров внутри ее движения, в то время
как замедления движений мальчика менее интересны. Каждый раз, останавливая их,
обнаруживаешь одну и ту же общую линию. Они - волнообразные и имеют начало, из-за
чего остановки пластически менее интересны. В то же время у девочки, даже
исполняющей самые банальные жесты, вдруг на протяжении трети секунды происходит
переход от глубокой тревоги к радости, когда смотришь на всю серию фотографий, эти
переходы кажутся чудовищно разными. Так что в случае с "...Венским лесом" мне
удалось запечатлеть два таких перехода и ничего особенного , но у необычной девочки.

Алина в "возможных мирах" фотографии обретала, как, впрочем, и все модели,
иные выразительные свойства. Но и сама Алина влияла на окружающее! Она ничего не
делала, просто шла, и проглядывающиеся "возможные миры", едва зачинающиеся, после
мельчайшей секунды, что она была в них, распадались, становясь прошлым. Чем



быстрее мелькали алинкины колени, тем быстрее разрушались формы предметов,
антураж превращался в пятна.

Преавенантненькая девочка Алина просто шла, пронизывая экспрессию видимой
реальности, и было соблазнительно фоткать реальность на ее фоне, но проникнуть в суть
Алины и ее запечатлеть оказалось напряжным.

Я нещадно, до безобразия часто, по-буржуазистски потогонно эксплуатировал
прием "стоп-кадра", по-другому - "разложение движения". Я вводил промежуточное
пространство стоп-стоппинга в само тело Алины, в ее жесты. Это пространство моя
камера выявляла и проявляла, фиксируя и делая видимым.
Алина знает, если в дом из раза в раз приходит какой-то человек, он, естественно,
занимает в этом доме какое-то место. Он - взрослый, с ним интересней, ведь своих
родителей она видит каждый день, на улице она бывает нечасто, сверстники на нее не
обращают внимание, но она видит, что она этому человеку небезразлична. Я не делал
ничего плохого в понимании Алины, и она решила, что мне можно доверять. Она не
была одиноким ребенком. У нее есть папа, мама, сестра. Все ее тискают и с ней играют.
Поэтому мои прикосновения она не воспринимала как нечто необычное . Для нее это
было лишь выражение нежности. **** Фотосъемка для нее занимательна, она знает, что
это является престижным, тем более она видела уже снимки, у нее были мечты увидеть
себя на них. Она доверяет фотографу, тем более, что фотографироваться ей разрешили
родители. Алина не задумывается о последствиях съемки, она не понимает, что с ней
делают, она пытается точно выполнять задания, при этом не понимая, что она делает, но
ей это в кайф.
Интерес Алины к камере слишком банален, любому ребенку дай игрушку, и он ее
почикает и поломает, интересно все разбирать и что-то нажимать, тем более когда есть
человек, который объъяснит, как этим пользоваться. Однако Алина не ждет моих
появлений, это для нее само собой разумеющееся. Она слишком занята своей жизнью.

Алине все больше нравилось находиться в центре внимания моей камеры и
восторги окружающих по поводу ее снимков. Я снял Алину в движении с достаточно
большой выдержкой, Алина превратилась на фотоснимке в пятно, неопределенное и
состоящее из бессвязных комплексов, которые, как на картинах Сера-
предимпрессиониста, слились в единую поверхность фотографии.

Это пятно люди подолгу разглядывали, даже обыватели, несмотря на кажущуюся
бессмыслицу в их глазах. Если бы я только мог распознавать моделей, имеющих такие
же качества как Алина, у меня бы все снимки были потрясные. Но что я должен был
искать внутри девушек? Я продолжал приходить в семью с тайным желанием выявить
тайну, но петля взаимоотношений с моделью и ее родителями затягивалась на моей шее
все ощутимей. Алина взрослела, в отношениях с ней я опирался не на здравый смысл, а



бесконечную симпатию, ее папа и мама привыкали ко мне все больше, только Валя
кроме Жени света белого не видела.

Лунная ночь в кроватке.

Настала зима, несъемочно-нетусовочное время. Я снова объявился на
коммунистическо-"зимней" квартире. В наличии были все три голубоглазки, но я сидел
и болтал с Алиной, которую отчаянно выпихивали на улицу гулять, но Алинка
отбрыкивалась и, не замолкая, рассказывала мне анекдоты. Сидя в одном кресле, мы с
ней два часа проиграли в компьютерные игры - "Moto", "Perestrojka" и "Robocop" и
пошли обедать. Во время трапезы передо мной сидела мама - Валя в будущем, Валя
настоящая и Алина - Валя в прошлом. Шутя, мне бросили упрек, что это я виноват, что
Алина стала такой распущенной: интересуется у взрослых мужчин на улице, сколько
время, и вообще по жизни. Я поперхнулся и в свою очередь отшутился-отбомбился.
Валя собиралась к своему жениху, с чашкой чая я переместился в кресло. В соседнем
кресле мама и Алина не находили себе места. - Алина,- говорю, - у меня в сумке
диктофон. Принеси-ка!
- Что это такое?
- Маленький магнитофон, черный такой. Ты слышала когда-нибудь свой голос?
- Нет.
- Запишем?
- Давай.
Мама сидит в кресле и смотрит за действом с детством, которое еще только
разворачивается. Алинка, безмерно счастливая, поджала ноги на диване, я устроился на
полу, и начался акт первый нетривиальной пьесы без мехпианино и под названием:
"Интервью при маме и не очень". - Алина,- говорю,- как тебя зовут?
- Алина.
- В каком ты классе?
- В шестом.
- Какого цвета у тебя глаза?
- Не знаю.
- Расскажи анекдот про Штирлица.
- Штирлиц всю ночь топил печку. К утру печка утонула.
- Какую газету ты выписываешь?
-"Эй".
- Какая тебе реклама по телеку нравится?
- "ИНТЕРВИДЕОКОНЕКС обеспечит вам телевидеорекламу, а значит успех.
Контактные телефоны 283 84 34"!
- Сколько тебе подружек звонят?
- Ни одной.
- Аты?
- Двум.
- Что ты им говоришь?
- Я только по школьным делам звоню.
- А почему сегодня в школу не пошла?
- Не захотела.
- Может, у тебя сегодня география?
- Ну не нравится она мне и все!
- Ты во дворе гуляешь?
- Нет. Редко очень. Очень-очень.
- Что ты сегодня будешь делать вечером?
- Не знаю, надо еще до вечера дожить.
После этого я перемотал пленку на начало, и Алина убежала к себе в комнату
прослушать. Прибегает назад: "Хочу еще!".
- Вот, ты поняла, кто такие панки?
- Не очень, но так поняла.
- Ты бы хотела быть панком?
- Нет?
- А кем?
- Простым человеком.
- Простой человек - это мужчина вообще.
- Тогда девочкой, которая учится в школе.
- Какая у тебя любимая одежда?
- Штаны и кофта.- К этому моменту мама посерьезнела, Валя же торчала перед зеркалом
и расчесывала завивку.
Алинка тоже оделась:
- Пойдем одни, а Валя нас догонит.
- Ты знаешь дорогу?
- Да!
Думаю, ну его к черту, ведь мама читала мою "Эротику...", стою молча. Мама вышла и
наблюдает. Алинка извертелась:
- Тогда я одна пойду! - Выбежала, через полминуты зашла. - Пойдем! - Потянула она
меня за рукав.
- Алина, ты хочешь, чтобы я пошел с тобой? - Переспросил я специально для мамы.
- Да!!!
Мы вышли на улицу, Алина говорит:
- Знаешь, я тебя с прошлого месяца не видела!
- Знаешь,- говорю,- я тебя тоже. Чем мы займемся?
- Позаписываем еще голос. - Голос Алины прео

бразился - был чувственен до
бесчувствия, обольстителен и волнующ .



Если бы мама только слышала, как преобразился голосок Алины вдали от нее, то это был
бы второй автослесарь Женя, намыливающий веревку. Впрочем, родить двух девочек и
воспитывать их - не килограмм бананов слопать, поэтому за здоровье мамы я оставался
спокойным. Мама нас проконтролировала, выйдя на балкон: - Алина, что вы делаете?
- Ничо, просто!
- Тут подоспела Валя, и я мне пришлось провожать обеих сестренок к остановке .

В майский понедельник опять без предуведомления и под дождем я нарисовался у Вали,
совершенно спонтанно и безвольно.
Валя стирала, ее мама крутилась на кухне. Алинка делала вид, что меня не замечает.
Сели пить чай, а прежде я вручил Алинке Snickers.
Алинка снова и опять рассказывала анекдоты, я болтал с мамой, пришел Женя и Валя
свалила с ним. Затем я предложил Алине записать интервью number 2. Она поломалась
для приличия, но все же решилась:
- Давай!- Она выгнала из комнаты маму и плотно закрыла дверь.
Так впервые в закрытой комнате я остался наедине с таинственной 11-летней девочкой
Алиной, в застиранной маечке и протертых на коленях спортивных штанишках. Я был
податливым человеком без желаний, а Алина со вкусом и нетерпеливо презентовала
диван: - Ложись. - Приказала она. Я лег. Она придвинулась ко мне. Мы оказались
поперек разобранной диван-кровати и в интимной близости. Я задавал вопросы,
находясь сантиметрах в пятнадцати от голубых глаз Алины, я чувствовал, как она
выдыхает воздух, он был теплый и по-детски молочным. Обнимать Алину и прижимать
к себе было все равно что трогать большую куклу, но не мягкую игрушку, ибо отовсюду
у Алинки выпирали ее мосолки, и ее движения не провоцировали ничего более чем игру
в жмурки или детские догонялки-обнималки. Прошло сорок минут и пришел папа. Он
приоткрыл дверь в комнату, где мы возлежали на диване как патриции. Алина мигом
спрыгнула, как разозленная кошка вцепилась в него и вытолкнула, причем, ей удалось
это сделать! Она снова прикрыла дверь. Мы спустились на пол. Прошло еще с десяток
минут, и в комнату все же вломились мама и вернувшаяся с улицы Валя. Алина зазвала
меня на балкон. Она сама вынесла туда два стула. Смеркалось. Я не мог не ощущать ее
ноги, я приобнимал ее за плечи, заглядывал ей в глаза и в рот. Ничего больше не
произошло, не считая глаз Алины, воспылавших несдерживаемо-нереализуемым
желанием. Она растаяла, когда я ей сказал, что она ведет себя по-американски
раскованно. На балкон уже никто не выходил. Таким образом мы записали часовую
кассету, и тут же прокрутили ее маме и сестре Вале. Алина впала в истерику, для ее
психики эмоций оказалось чересчур, она стала лезть на стену и со слезами прятаться от
всех в шкафу. Время было двенадцать ночи, пора было делать ноги. Валя и Алина вышли
провожать меня в коридор, по разные стороны они притулились к стенам, но Валя не на
шутку снова заревновала. Я поцеловал руку сначала одной, затем другой сестренке, и
сделал своей ручкой "Bye". На улице более-менее дождило, было мокро, темно и уютно.
Пролетариями и люмпенами не пахло, но дома меня встретила выжившая из ума
девственница Лизавета. В этот вечер я сдался, плененный непонятной любовью к Алине.



Мои чувства и извращения разбежались в разные стороны. Ко мне пришли ощущения
фильмов Франсуа Трюффо - неразбавленного генримиллеровского "Тропика Рака", с
ходу переходящего в дословного Эриха Марию Ремарка из "На западном фронте без
перемен", комнат с видом на Эйфелеву башню, дам из личных фантазий режиссера, с
изумительными ногами, стройными ногами и ногами в лучшем понимании этого слова,
банальных таперов и официанток в фартуках. Пару раз я пытался расстаться с семьей, не
объявляясь на ее горизонте неделями, не напоминая о себе и не появляясь. Но из раза в
раз я оказывался на их лестничной клетке на последнем этаже, безвольно жмущим
кнопку их дверного звонка - я был не в силах отказаться ни от благодушия, каким меня
окружили, ни от алинкиной тайны, манящей и неразгаданной. Мое сердце заходилось
трепетом, когда Алина отпирала входную дверь. В неравной борьбе с собой я провел
всю весну.

Валя с Женей подали заявление в ЗАГС, но эта евреечка с голубыми глазами
продолжала ошарашивать меня неприкрытыми намеками по телефону, проявлением
платонических, но далеко не только дружеских чувств.
Тем временем валин папа решил прослушать интервью со своей младшей дочерью.
Вечерело, после трудового дня он приехал на фазенду, и случайно-неслучайно вставил в
магнитофон мою-алинину кассету. Первая же фраза дочки привлекла его внимание, он
сел возле магнитофона, обхватил голову руками и застыл в не-движении,
пошевелившись лишь раз, переставляя кассету на другую сторону. После
прослушивания сказал: "Да-а-а", напился и уснул.

От Вали поступило конфиденциальное, несогласованное с родителями
приглашение позагорать на фазенде. Жара сушила мозги и отбивала всякий аппетит к
соитию, любовному или внебрачному, все равно какому. Я приперся к полудню, и мы
улеглись на крыше подсобки в опасной близости друг от друга, предоставив заботиться о
наших спинах бледному солнцу. Мы пожирали друг друга взглядами, Валя что-то на
мне поправляла, вплетала в мой волос листик растения, она постоянно прикасалась ко
мне. Памятуя о валиной патологии не доводить дело до конца, я не понимал, к чему эта
прелюдия, и сократил свое участие в ней до минимума. Алинка возрадовалась, когда
заметила меня на крыше . В до ужаса коротеньком, до голубеньких трусиков
сарафанчике, она мигом прибежала.
- Алина, раздевайся, ну кому нужны твои голубые трусы? - Сказала Валя. - Хочешь с
нами загорать - немедленно раздевайся.
Ломки Алины были показушными, стыдливость - скоротечно-наигранной, и она скинула
одежду. Чересчур и сверхконкретного не наблюдалось, наоборот, раздевшись, девочка
превратилась в субтильное создание неопределенного пола. В ее двенадцать с
половиной у нее не было даже намека на женские прелести, но ей взбрело в голову
затесаться между мной и Валей. Непринужденно она впихнулась между нами, для чего
сначала легла поверх нас, а затем просочилась к крыше , и, отодвинув Валю, повернулась
ко мне лицом. Pleasure-плэжэ-ближэ, еще ближе! Мы с ней столкнулись носами. Валя
обиженно взвыла, и сестренки поругались, Валя выпихнула Алинку вон. Алинка не
ушла, а прилегла ко мне с другой стороны, она была со мной рядом, я гладил ей ноги,
крутил на руках, расслабленная, она свисала с моих рук и провисала над пропастью во
ржи. Затем подоспел обед, и она мне выдала: - Мы с вами прошлый раз совсем не
разговаривали на английском!

Алина вновь стала прокручивать шитую белыми нитками ситуацию, чтобы остаться
со мной наедине, приглашая сходить за кислицей "ну очень далеко". Но поджимало
время, и было муторно от навязчивого сопротивления Вали. Затем была мини-истерика,
что культпоход за кислицей отменяется, однако Алинка с радостью пошла на
компромисс - пофотографироваться. Как настоящая миледи она перебирала шмотки и
рассуждала, как лучше одеться. Шорты? Красная юбка? Русский сарафан? Мы сошлись
на недлинном платье. Эта съемка ничего нового в мой багаж не привнесла, у
рассексуаленной Алины кроме томной ломки во время клацания затвора моей камеры
ничего не выявилось. Мы с Валей уезжали в город, и Алина пошла нас провожать, при
этом выпросив подержать у меня фотоаппарат. Меньше всего мне хотелось стать
воплощением средневекового зла, которое в моем обличье воспользовалось бы доверием
семьи и, проникнув в нее, изничтожило бы все. Больше всего я боялся стать
проводником зла в эту обитель, своей одержимостью запачкать Алину, которая с моими
отметинами навлекла бы на себя какого-нибудь маньяка. Я не хотел стать резонатором,
детонатором, запалом для адской помеси низменных страстей, кипевших вокруг девочки
на улице. Я много размышлял на эту тему, но к решению, предопределившему бы
экстренный разрыв с моими хорошими знакомыми, я не пришел. Я думал, что ребенок,
тем более девочка, изначально тянется к светлому и доброму, значит, пока Алина
радуется моему появлению, все в порядке, я чист. Но я опасался, как бы я уже не
находился по ту сторону добра и зла (Привет Ницше!), нераспознаваемый и роковой. За
несколько дней до собственной свадьбы Валена позвонила мне на работу и запросто
предложила: - Приходи, родителей сегодня не будет, а Женя - не в счет.

В этот день я делал большую life-story о городском морге, провонялся трупным
запахом и сдвинул психику, мне в любом углу чудились полуразложенные
человекопринадлежащие члены, членики и челюсти. Так что прямой дорогой из морга я
пришел в чужую квартирку и впервые остался в ней на ночь. Мы попили вина, досидев
до трех ночи, я, наконец, добрался до семейного архива фотографий, ведь для
полноценного восприятия модели очень важно не только поглядеть на ее родителей, но и
взглянуть на ее родственников, и бабушек с дедушкой , и на нее саму в детстве, можно
даже в пеленках. Поиск скрытых качеств модели ведется по всем направлениям , а не
только присутствуя на ее переодеваниях и истериках. Фотографу важно установить,
откуда в модели взялись те или иные черты лица - от папы или мамы, прадеда или бабки,
чаще всего без этого расследования невозможно достоверно обыграть их , выявив в
модели ее подсознательное изображение, то, которое в ней заложено предками, но не
наносное из среды. Валя с Женей удалились на родительское ложе, а я остался копаться в
пожелтевших фотографиях. Чего-то особенного я не обнаружил , но изъял алинкину
цветную фотку, на которой ей семь лет. Банальное, псевдопавильонное фото, сделанное у
них дома зашедшим на огонек бытовым фотографом. Алина стоит около
искусственной елки с игрушками, на ней розовое платье с короткими рукавами, белые
гольфы, правый гольфик немного сполз, синие, на два размера больше девчачьи
закрытые туфельки, ремешок которых застегнут вокруг тончайшей щиколотки Алины, к



короткому волосу примастрячен огромный белый бант, глупая, как и подобает фотке
такого уровня, улыбка Алины и ее глаза - огромные, голубые, симметричные, красивой
формы, со взглядом не-семилетки. Остаток ночи я коротал в алинкиной кровати,
которую безоговорочно мне навязала Валя. В ней пахло ребенком, девочкой, и ничего
более. За спинкой кровати, у изголовья, я обнаружил подкроватный склад мелких
игрушек - пару кукол и красный разрезанный носок, видимо Алина, проектировала
кукольные тряпки. Носок был такой же красный, как и ее шерстяное платье. До четырех
утра я лежал с открытыми глазами, прихлебывал вино из бутылки и размышлял о
бренности бытия. Перед глазами стояли трупы, много трупов, кучи, сваленные из
трупов, самых разных, свежих и разложившихся, вскрытых и вздувшихся. Первая ночь в
квартире, где обитала привлекательная девочка, ночь в ее кроватке ни на йоту не
приблизили меня к разгадке моей фотографической тайны.

С подачи старшей дочери семья решила уезжать в Израиль, и все лето жила
продажей нажитого и перепродажей мелкого опта. Папа и мама стояли на вещевой
барахолке, торговали шмотками и шоколадками, и радовались, когда им удавалось
выручить денег больше, чем они рассчитывали заполучить за тот или иной хлам. Нам
всем было не друг до друга, в те жаркие месяцы я ударился в систематический
фотопоиск своего творческого начала.

К этому моменту я полностью переключился на съемки моделей, я совсем перестал
знакомиться с женщинами на улицах и в конторах. Обычные девушки в снимках не
нуждаются, они вообще ни в чем не нуждаются, но в мире очень мало действительно
красивых 5-001-008Ks женщин и девушек, и сто против одного, что если в девочке
присутствуют качества модели, то рано или поздно она переступит порог модельного
агентства, и уже не я ее, а она меня будет упрашивать сделать ей тестовые снимки и
поработать над ее look.

Таким образом со многими людьми, мало-мальски выделяющимися из толпы, со
временем ты оказываешься в приятельских отношениях. В этом не было бы ничего
необычного - панки якшаются с такими же засранными панками как и они,
грязноволосые хиппари тянутся к хиппарям, только серийные маньяки ведут
одиночный образ жизни - если только каждая твоя знакомая или знакомый не
оказывались бы для окружающих секс-сказкой, воплощением их юношеских
наваждений, не были бы на головы выше всех не только в прямом смысле, но и в
переносном - стильными и четкими.

Я ехал в переполненном автобусе, когда он накренился в сторону. Боковой
перегруз автобуса был вызван нетривиальным поведением мужчин, которые разом
сошли с отвоеванных мест и прильнули к окнам. Они хотели получше рассмотреть
видение чистого мира: девочка в джинсиках и свитерке, с ранцем на спине возвращалась
со школы. Я был горд собой: даже эту яркую девочку, на которую запало пол-автобуса,
я больше чем знал.

Перед этим событием я всего два раза встречал Алинку на улице, оба раза она
также шла из школы и была одна. Первый раз она со мной не поздоровалась,
застеснявшись, но потом мы с ней даже поболтали. В этом направлении наши с Алиной
пути не пересекались: она проповедовала затворнический образ жизни, а я жил улицой и
на улице. За неимением собственной студии съемки приходилось делать только

натурными - в городских кварталах, проходных дворах, выезды на пленер. В модельной
среде я прослыл фотографом, вызывающим доверие, перестав испытывать недостаток в
заказах и поэтому клиентов расписывал на неделю вперед.

За день я наматывал от одной точки съемки до другой и до двадцатой
включительно до десятка километров, проходя это расстояние пешком с кофром,
набитым аппаратурой. Часами корячился возле модели 5-007-059s.3, поворачивая ее так
или эдак, пытаясь втиснуть ее в границы кадра, которые обуславливала выбранная точка
съемки.

В день я назначал две съемки, иногда прихватывал и раннее утро, ориентируясь на
третью. Девчонки приходили на съемку самые разные: начинающие, которые впервые
попали к профессиональному фотографу; модели средней руки, уже перебывавшие в
студиях ведущих фотографов и снявшиеся в паре-тройке клипов и на пару биллбордов;
и опытные, стервы и не стервы одновременно, прошедшие все агентства манекенщиц в
этом городе, и включившие в свой амбициозный кругозор Гамбург и Нью-Йорк. Чаще
всего девочки заявлялись с уже нанесенным мейк-апом, его жестким вариантом для
вечера, рассчитанным на рассеянный свет, и в комплекте одежды для первых кадров,
допустим, femme fatale - в стиле "роковой женщины". Это в полдень-то! Неудивительно,
что для прохожих уже с расстояния прямой видимости они проявлялись четким ,
стильным, сексуальным пятном, с уменьшением дистанции приобретавшим очертания и
рост манекенщиц. До хруста шейных позвонков мужчины выворачивали голову на нашу
шествующую компанию. В обязательном порядке девочки приволакивали с собой пару
сумок со сменной одеждой - юбками, платьями, туфлями, носками, колготками,
шляпками - и парой килограммов косметики, настолько неподходящей друг к другу и
режиму съемки, что ей, за редк

им исключением, нельзя было воспользоваться.

Съемки я назначал по телефону, и поэтому большинство моделей мне приходилось
видеть впервые. По уму, конечно, перед тем как их распять перед камерой, не мешало
предварительно хотя бы взглядом окинуть будущих фотокрасавиц и перекинуться с
ними парой слов. Но времени на телячьи нежности как всегда не хватало, и с места в
карьер я снимал крышку с объектива.

Я старался не дать девочке раскрыть рот прежде, чем я сделаю последний кадр
"болванки" - "железного" набора крепких кадров-"обязаловки", ибо они, за немногими
приятными исключениями, несли столь банальную чушь, после которой опускались
руки. Однако производственный процесс вынуждал меня идти на некоторые уступки:
чтобы изменить настроение модели во время съемки, то есть как бы вложить два ее
состояния в один промежуток фиксируемого времени, я позволял ей расслабиться и
пять-десять минут поговорить на свободную тему. И что? Профессия фотографа в
течение одного сеанса уступала место профессии психоаналитика, девочки сразу же
повествовали о своих снах, неразделенных любовях, нынешних любовниках, детских



комплексах и сексуальных фантазиях. Как правило, сеанс съемки заканчивался на один
манер. Девочка стеснительно выдавливала из себя, что прихватила сексуальное белье,
трусики там кружевные, чулочки всякие ажурные, и жаждет сделать пару снимков с
этим антуражем, прямо всю сознательную жизнь только и мечтает об этом. И
непременно - с обнаженной грудью. Никакие увещевания, что мы делаем снимки для
portfolio, а не для "Playboy", не действовали. Сделать пару таких снимков не составляло
проблемы, а вот отговорить девочку не делать этого - иногда пятнадцатилетнюю, иногда
- маму двух детей, было весьма затруднительно.

Еще не заканчивался психоаналитический сеанс с одной длинноногой красоткой,
сопровождаемый последними переодеваниями, как мне уже нужно было бежать на
встречу со следующей. На плотной съемке, после которой процент выхода удачных
снимков-открытий по отношению к проходным увеличивается, модель, какая бы
опытная она не была, возбуждается. У нее блестят глаза, влажнеют губы, твердеют
соски. Это состояние - необходимое условие для фотоснимка, на котором задерживается
взгляд, ведь если на снимке - обычная простушка, каких тысячи, то кто же захочет его
смотреть, тем более сохранит журнальную вырезку, или, будучи знакомым с
фотографом, правдой или неправдой выцыганит оригинал или попросту его стащит?

У опытных натурщиц адреналин бешеными дозами впрыскивается в кровь только
от сознания того, что они будут сниматься, один лишь вид фотокамеры возбуждает их:
начинают блестеть глаза, влажнеют губы, твердеют соски, в предвкушении
удовольствия прогинается спина. Как принято говорить, вырабатывается условный
рефлекс на камеру, когда личность фотографа и окружающая обстановка большой роли
не играют. Менее профессиональные модели включаются в работу не сразу, их нужно
разогреть, причем это необязательно должны быть контрольные кадры, в основном,
девочки заводятся от собственных переодеваний и запретных разговорах о постели и
извращениях с их точки зрения.

Сам процесс съемки заводит модель как ничто более, и несмотря на тяжелую
физическую работу - позирование, ее желание обязательно проявляется. Когда ты
ползаешь около модели, делая снимки ног, берешь нижний ракурс от пола, ты не
можешь не почувствовать запах желания модели, столь неожиданный и по-уличному
дерзкий. Ты не помнишь имя девочки, но узнаешь в агентстве ее по запаху волос, тела,
желания, ведь твой контакт с ней был куда более близок, чем об этом можно сделать
вывод по готовым снимкам.

В то время мне казалось, что я насквозь пропитался этим запахом, запахом
женского желания, когда я не спал, он окружал меня, свежий и непредсказуемый,
источаемый моделью, которую я впервые видел . Я удивляюсь, как я в то время был
способен делать любовь, я не ощущал себя мужчиной в обычном понимании этого
слова, мужчиной-животным, реагирующим на все, что движется и хлопает зенками. Я
перестал реагировать на банальные секс-сигналы в виде тревожно выглядывающих
трусиков, стройных обнаженных ног бесконечной длины, игриво распахнутых ртов и
прочей чепухи из набора эротического видеоприложения. Обретя этот иммунитет, я
потерял значительную часть своего юношеского Я, безвозвратно и необдуманно, я
приобрел вид загнанной лошади. Наступали сумерки, а я все продолжал щелкать
затвором, "вытягивая" и съемку, и ситуацию до конца, добивая последние кадры,
оставшиеся на пленке. Темнота сгущалась, блеск глаз сквозь оптику уловить было
невозможно, я наводил резкость по силуэту, подключал блиц, используя
комбинированное освещение.

Фотографий было столь много, что у меня отсутствовало даже желание
просматривать готовые отпечатки, не говоря о том, чтобы обсуждать их с моделями. Я
впрягся в этот конвейер с единственной целью: подняться в плане мастерства на ступень
выше если уж не мытьем, так катаньем. Из-за этого я потерял все мелкие прелести
жизни, которые мне были доступны. Неспешное изготовление фотографий, просмотр
модных журналов и планирование съемки, встречи и работа с моделями, прежде столь
желанные, превратились в обязаловку, навязчивую рутину. Иногда возникало
ощущение, что тебя зачали - в тот момент, когда заканчивал проявлять к пяти утра
десятую подряд слайдовую пленку.

Я отказывался делать кадр, если он не был предварительно кем-то оплачен, я не
вставал с постели, если речь шла о мизерной сумме гонорара, я не замечал вокруг
девушек ниже 177 и не бросал им слова приветствия, если они не тянули хотя бы на 80-
ти процентную девочку-модель. Несмотря на эти предварительные условия
потенциальных знакомых вокруг было столь много, что мне и в голову не приходило
сожалеть о тех, кто остается за бортом моего долларового барьера оплаченных
взаимоотношений. Их всех было так много, а меня так мало! И многие были готовы на
многое, лишь бы не рассчитываться наличными. Но мог ли я себе позволить
благодетельствовать, ведь даже сам папа Карло не смог бы отдаться в супермаркете за
булку хлеба и банку консервов, а ведь дни шоппинга еды наступают регулярно, и
платить нужно банкнотами.

После такого расклада было очень трудно свыкнуться с мыслью, что свои
творческие изыски нужно оплачивать из собственного кармана. Хотя бы на день нужно
было выпасть из фотоконвейера, подумать, передохнуть, вновь прийти в себя и к
внутреннему согласию.

От утренней съемки мне избавиться не удалось, поэтому на фазенде, где я не был
уйму времени, я нарисовался только после обеда. У меня было возвышенное настроение,
но первый же взгляд на вытянувшуюся за лето Алину мигом приземлил меня. Я
несказанно разочаровался. Из милой девочки Алинка превратилась в конкретного
подростка. Мирские помыслы малышки-принцессы сменились на девичье лицемерие,
когда перед родителями малолетка строит из себя недотрогу , а по вечерам обжимается с
пацанами в провонявшихся отбросами и блевотиной подворотнях и проходных
подъездах.

Алинка уже начала заклеивать конверты с девчоночьими секретиками, типа "Алина
Роман = Любовь". В подсобке она устроила себе летний домик: в пустые коробки из-под
жвачек и карамелек она поскладывала дефективных кукол, разбитые зеркальца,
записочки, шнурочки, в интерьер вписался неисправный телефон и обшарпанная
этажерка со старыми, растрепанными учебниками. В закутке двора Алина организовала
аптеку, выставив на досках три десятка склянок, наполненных грязью и разведенными
водой с чернилами.

Черты ее лица удлинились, на нем появились первые прыщики. Самое неприятное,
что ее глаза не приобрели даже проблеска интеллекта, в них напрочь отсутствовала
осмысленность происходящего. Они были голубы как небо, хитры, двуличны,
производили впечатление пустых так, как оранжерейная мимоза, цветок капризный и на
первый взгляд изысканный, больше напоминает искусственную фальшивку.

Я вовсе не собирался устраивать съемок, все случилось само собой и без моего
непосредственного участия. Алина надела детское, из которого она выросла, белое в
крупный горох платьишко, черные тряпичные босоножки и зазвала меня и свою толстую
некрасивую подружку в небольшое путешествие. Ужин только начинал готовиться,
солнце еще не село, и я согласился на это спонтанное мероприятие. Сначала мы
переправились через речку, и на фоне стогов сена я стал портретировать Алину. Нельзя
сказать, что я работал с ней жестко, но и не разводил тюти-матюти, но Алинка как
сорвалась с цепи. Мало того, что она мне стала перечить, она повысила на меня голос.
Окажись на ее месте девушка, я бы даже не стал разговаривать, плюнул бы да ушел, но



Алину в любом случае нужно было довести до дома и сдать с рук на руки родителям. Я
оказался заложником капризов малолетки.

Нереализованные остатки детства били в ее заднице через край. Короче, миссис
Диагноз. Я привлек ее к себе, но она слабо привлекалась, она хотела скандал, я же
решил не давать ей спуску, ведь для нее уже настала пора бегать за пацанами, а не
выпендриваться при подружке. Мы впервые поссорились, очень крупно. Алина по
второму кругу стала выдрючиваться, я ее резко отсек, она меня обозвала, я ее - теми же
словами, всю обратную дорогу мы шли и орали друг на друга как ненормальные.

В такой вот дружественной обстановке и протекало наше бойскаутское
путешествие, во время которого я сделал десяток кадров, два из которых оказались
вовсе не банальными. Один - крупноплановый портрет, но лучший из них - портрет
девочки, поддерживающей голову рукой. У нее грязные ногти, и это здорово бросается в
глаза, по крайней мере, мне. Алине грязных рук я долго не мог простить. Для европейцев
чистота ногтей - явление культовое, ему поклоняются даже американские байкеры.
MOBY GRATE еще в шестьдесят восьмом распостранили песенку- чудесенку:
"Motocycle Irene", бесхитростную и пронзительную. В ее четырех строфах - жизнь и
гибель независимой 18-летней Айрин, грязной от путешествий на своем "Харлее", но
тем не менее с чистыми ногтями.
There she sits a-smokin
Reefer in hermouth
Her hair hanging northward
As she travels south
Dirty, on her Harley
(But her nails are clean)
Sper-powered, de-flowered
Over-eighteen Irene.

На теле у сверхзаряженной Айрии, давно потерявшей невинность, вытатуированы
названия тех тюрем, в которых она сидела, и имена тех парней, которых она любила.

Айрин - это почти что Эйлин, так может произноситься имя Алина. Весь вечер
Эйлин-Алина строила из себя обиженную, ко мне не подходила, но молчала об
инциденте, произошедшем между нами. Она рано заснула на родительской кровати,
подмяв под себя одеяло.

Конечно, родители чувствовали, что между ей и мной что-то произошло, но ни
словом не обмолвились. Мы плотно отужинали, выпив с отцом литр водки, и отбыли
почивать. Из-под одеяла торчала голая нога Алины, ее ночная рубашка, ее волос
разметался по подушке, ее рот был волнительно приоткрыт.

Мне опять оказали высокое доверие, но с одним условием: хотя я и займу алинино
место на диване, спать мне придется с пятилетним мальчиком, племянником. Я был
согласен на все - от зверской усталости и выпито-съеденного. Кажется, мне уже было все
равно, с кем и где ночевать. Алина спала между родителями, я - с пятилетним
мальчиком, но в полутора метрах от Алины и ее родителей. Утром мы с Алиной не
разговаривали, я даже не смотрел, как она одевается, демонстративно отвернувшись, мне
было насрать и на нее, и ее образ. Так мы и расстались, даже не попрощавшись друг с
другом.

Случилось так, что через неделю я снова приехал на фазенду, но уже с Кси-
сияющей. У меня была тайная мысль закрепить успех алининых снимков, отсняв Кси-
модельку в то же время и на том же месте, где я портретировал Алину, но уже в другом
ключе. Алина продолжала демонстративно меня игнорировать.

До съемки оставалось еще часа два, и мы сели пополдничать. Алинкин папа не
сводил глаз с Кси, уже готовой для съемки: четкий макияж, высокие ботинки, тонкие
телесные колготки, джинсовые шорты "вестерн", появившиеся на свет из коротко
обрезанных джинсов Avis, и хемингуэевская защитного цвета рубашка типа
"вьетнамский завоеватель", которая донельзя, до цвета парусины выгорела под солнцем,
но ее красно- черный лейбл на грудном кармане - Wrangler - сохранял прежнюю
насыщенность красок.

За полчаса я умудрился напиться до бесчувствия. Я на ощупь выполз из домика.
Мне было очень мерзко, и душевно тоже, я уселся возле туалета на ступеньку.
Алина спросила мою привлекательную модельку:
- Кси, можно я подойду и пожалею его. Ему плохо. - Алинка подошла ко мне, погладила
меня по голове, и мы помирились... На следующий день я улетал на войну
репортерствовать, на несколько дней. Я вновь принялся за старую профессию. Хуже
всего было то, что я летел вместе с правительственной комиссией, а это гораздо опаснее,
чем провести рейд в тылу врага. По статистике необъявленных войн, вертолетов со
всякими инспектирующими министрами сбили куда больше, чем выполняющих боевое
задание: слишком уж высоко искушение одной ракетой разом покончить с парой вице-
президентов сразу двух стран, десятком депутатов и половиной командного состава
правительственных войск.

Командировочное время я провел бесподобно. Подобралась неплохая компания, с
которой мы объездили участок фронта, почему-то упорно именуемый локальным
конфликтом, повстречались с боевиками, их полевыми командирами и идейными
вдохновителями. Я познакомился с любовницей самого главного полевого командира,
которая посреди войны ходила в красных туфлях, и делал ее снимки, много снимков.
Пару раз мы попадали под обстрел, поголодали, кое-кто подцепил инфекцию, устроили
веселый пикничок на берегу озера. Во время купания невдалеке раздавались очереди из
крупнокалиберных пулеметов и минометные выстрелы.

Возвращение в былую жизнь облегчения мне не принесло, я выпал из обоймы
мирного существования. Мне не заплатили даже жалкие командировочные деньги за эту
увеселительную поездку, но зато цитировали по британскому радио ВВС. Я сломал
фотоаппарат. У меня разбился стакан с горячим кофе. Разбилось зеркало. Во время
съемки сломалась фотовспышка, ее клинило как одержимую, так, что пришлось
отбросить. Предупреждение по телефону об угрозе насильственной смерти. Сломался
телефон. На вечеринке сломалась "молния" на штанах. Отвалился выключатель на
фотовспышке. Перегорела красная лампа в фотофонаре. Выгнали из арендуемой
квартиры. Три раза я приезжал неудачно на фазенду. Алинкина семья была то на
рыбалке, то на охоте. Меня, естественно, как друга семьи, не пригласили ни разу.

В моем сознании происходили важные изменения, я перестал западать на всякую
херь не только на некрасивых женщинах, но и на привлекательных, но бедных или
глупых. Вновь я несколько раз пересмотрел лилианкаванского "Ноч

ного портье", прежде
чем сделать снимок , я стал думать, размышлять и о нем, иоб объекте, который снимаю.

В "Ночном портье" нет военных действий, но фашизм присутствует на уровне его
вдохновителя Эрнста Рема, гомика и штурмовика, продиравшегося среди
первобытнообщинных инстинктов. Эсэсовская форма и образ послевоенной жизни
фашиста. И его жертвы. Фашизм на экране сопровождала классическая музыка. Рихард
Вагнер - это фашизм?

Фашизм - это прежде всего не погромы, фашизм - это форма, и по сей день
остающаяся самой сексуальной, самой мужественной, самой запретно-привлекательной,
сверхсочетание черной ткани кителя с непорочной белизной мужской сорочки, это
сапоги с высокими узкими голенищами, скрипящая и пахнущая свежей кожей портупея
и кобура, в которой черный вороненый "Walter", это золотой значок партии и красно-
черно-белая повязка со знаком Огня на рукаве, и главное - фуражка с высокой тульей.
Форма - это власть, это грубое вторжение палача в сознание своей жертвы, это сила,
грубость и изнеженная жестокость.



С точки зрения моды, фашисткая форма и по сей день непревзойденный образец
мужского костюма, и ни одному гомику-кутюрье, ни тем более пидарастическим
сладким парочкам haute couture не удалось превзойти творение старых немецких
портных. Впрочем, точно также обстоят дела и с комплектом одежды для безвинной
жертвы - розовое платьишко детского покроя, белые носки, детской модели туфельки. Я
понял, как появилось в серии моих снимков - в "Сказках Венского леса" - розовое
платьишко Алины: в мои кадры оно пришло из фильма, Алина бессознательно сыграла
сексуальную жертву, собственноручно выбрав и платье, и манеру съемки.

Лючия в "Ночном портье" постоянно оказывалась в ночнушке, в нижнем белье, в
ванне на полу, босая. Кованые сапоги, полная форма фашика - и обнаженная плоть.
Форма - и девичье платье. Кровь - и детские туфельки, и взрослый мужчина рядом, - в
стыдливости англосаксов есть что-то жутко сексуальное, граница между сексуальностью
и вульгарностью осознается интуитивно.

Я пересмотрел кипу прежних фотографий, и сладкая девочка Валя оказалась
визуальной копией Лючии, такая же худая и высоковольтная, как основное ограждение
Освенцима, как его г;лавный забор с колючкой , по которой пущен ток. Та же короткая
концлагерная стрижка. Крупные веснушки. Испуганные еврейские глаза. Валя оказалась
со мной в кафельной душевой больницы, Лючия, обнаженная и под выстрелами эсэсовца
Макса - в кафельной душевой концлагерного больничного изолятора.

Валя - еврейка, и как ее не фотографируй, тем более на черно-белую пленку, на
снимках она выглядит либо как из KZ - со своей стрижкой, либо как беженка из
еврейского гетто - в своей одежде. Ее обнаженка произвела бы на неподготовленного
зрителя гнетущее впечатление.

Я вновь не мог снимать. Просто блядство. Детство. Тусовка. Дверь от квартиры.
Красные носки. "Окрась все в черное". (Paint in Black.) Fuck yourself. (Трахни себя сам.)
Встреча двух любовниц. Освободиться от мелочей абсурда, заткнув их в задницу.
Передницу. Жопу. Меня встрясла песенка Лючии, которую она исполняла в офицерском
борделе в KZ:

Leben, lieber ich zu leben,
Ich kann nur sagen:
Ich lebe zu gefallen.
Die Nacht ich inne:
Lieber ich zu lieben,
Ich weiss nicht weich,
Ich will um dort ewaltig hier.

Wenn ich mir was wunschen durfte,
Kenn ich in Verlegenheit,




Was ich mir den Wunschen sollte,
Eine Schlimme jder gute Zeit.

Wenn ich mir was wunschen durfte,
Mocht' ich et weiss glucklich sein.
Nahen klar zu glucklich werd,
Notig heimen Noten traurig sein.

"Все, что я могу сказать - это то, что я люблю нравиться; Если не судьба мне много
прожить, я все равно хочу быть счастлива; Если бы я могла помечтать о чем нибудь, я
бы, наверное, смутилась".

"Paint in Black".

Эта песня роллингов вначале походила на песню для еврейской свадьбы! И лишь
потом преобразилась в нечто серьезное. Paint in black, "Окрась все в черное"! Когда я
зашел в комнату на фазенде, в ней никого не было, вся семья шумно тусовалась во дворе.
На диване, покинутые и брошенные, грустили два белых носка Алины - два котеночка с
запачканными носиками. Это были обыкновенные носочки, порядком застиранные и
уже натоптанные Алинкой, на них отпечатались алинкины пальчики и пяточки, по-
девичьи беззаботно она, немало не заботясь об этих котенках, оставила их в одиночестве
и убежала на улицу.

Алинкины вещи были разбросаны по всей комнате, но из все них "работали",
зазывая на панель и обнажая воображение , лишь эти два носка, они вели себя как
одушевленные предметы, источая лучистую энергию, о которой художнику не нужно
было думать - ее нужно было иметь. Я положил эти носки к себе в кофр. В комнату
вбежала Алина, которая еще вчера праздновала свой тринадцатый День рождения
культпоходом в кафе, мороженным и на ужин - картофелем фри. Я подарил ей журнал
"Фотомодель". Алина подошла ко мне вплотную и произнесла серьезным голосом :
- Я осознала ошибки прошлый раз, когда мы снимались!

Мы с ней обнялись и помирились еще раз. Как ни в чем не бывало мы смеялись,
придурялись, импровизировали на осенне-вечернюю тему. Алина готовилась к съемке,
ухаживала за мной, в конце концов мы оказались с ней лежащими на диване и
рассматривающими свежий ELLE. Алинка прижималась ко мне и засыпала. Ночь была
сверхзвездной и теплой, последней теплой ночью октября.

Утром мы с Алиной, спавшей с родителями, пораньше продрали глаза и
чувствовали себя великолепно. Вовсю блистало ампирное бело-желтое солнце
неоклассицизма. Не позавтракав, мы поспешно "сбили" блоки одежды и отвалили
фотографироваться. Так буднично сбылась моя мечта трехлетней выдержки, родившаяся
в тот момент, когда я увидел девочку Алину в концертном зале и даже боялся подумать
о том, что когда-то смогу ее фотографировать.

К этой съемке я шел два года, с величайшими подвижками в себе, мы с Алиной и
моей камерой составляли одно целое, первый и последний раз. Снимать девочку было
легко, ведь малолеток не душат внезапно проявившиеся комплексы, не берут за горло не
к месту возникшие ассоциации и не тормозят их естественность не кстати нахлынувшие
воспоминания. Алина была ребенком, естественной, натуральной в действиях и
тотальной в желаниях.

Но одновременно с возникновением в видоискателе камеры раскрепощенного
объекта съемки исчезла моя личная свобода. Я не управлял съемкой, я был зависим от
девочки в кадре и от ее совсем недетских желаний - за кадром. В кадре я позволял Алине
реализовывать уже приобретенные комплексы. Мне не нужно было вслушиваться в ее
дыхание или ловить гримасы ее личика - я все это знал, даже больше, я делал всего лишь
снимки, а не совращал модель. Из фотографий и нашей совместной с Алины работы
было убрано все, что можно сказать словами. Я проявил гангстерский вкус к качеству и
культ умения, я много времени готовился к мигу этой съемки, я три года жил рядом с
моделью, спал в ее кровати, делил с ней конфету на двоих и обучал английскому, вдыхая
проблеск разумности в ее сумасводящие глаза пацанки. Я не требовал от нее отдачи, и
взаимных чувств, не заполнял ее интеллектом, не ревновал, Алина-девочка выпадала из
поля моего зрения, но Алина-суть, ее образ были всегда при мне - сущность девятилетки,
сводящей с ума мужчин, ина невинных фотках тоже.

Не было ни сексуального дождя, ни порнографического нижнего белья.
Пуританская благочестивость оказалась помещенной в мезозойскую эру, динозавры вот-
вот съедят. Пейзаж опустошенной души и вокруг напоминал "Парк юрского периода"
того же Спилберга - аммониты, белемниты, белые носки. Небо без облаков - это не
фотогенично. Мы фотографировались на месте имени Акиро Куросавы, как я его
окрестил. Яркие цвета, закругленные камни, песок и изогнутые деревца с шелушащейся
корой, причудливые тени и отрешенность от мира сего, ведь японцы не соизмеряют себя
с миром в своих изображениях. Алинка была одета в зеленые шерстяные штаны, белый
свитер из толстой шерсти, кроссовки. Я отработал пару черно-белых пленок, но вкус
нашей с ней совместной работы ощущался слабо, именно вкус, а не вкусовщина,
присущая большинству снимков на плэнере.

Алинка переоделась в свое зеленое, со стилизованными под Древнюю Грецию color
print (рисунками на ткани) платье, которое я называю "платьем Клеопатры", надела
другие носки - белые, с широкой синей полосой на щиколотке, и двумя узенькими
красными полосочками по бокам этой капитанской "морской волны", и тут же Алинка
мне рассказала, что ей нравится ходить по улице в одних носках, без обуви, "грязнить"
их, и что она делает это тайком от родителей, поэтому обувь мы одевать не стали даже
для фотографий. Эта серия снимков выполнена в зеленых тонах - и покрытого зеленью
предгорья, и алинкиного платья - так что в глаза бросаются лишь только ее носки и
загорелые ноги с угловатыми коленками подростка. Я виноват тем, что подбираю такие



места съемок, такие стены и пейзажи, которые неадекватны с миром моих моделей, они
производят зачастую большее впечатление, чем длинноногие модельки. Но на этот раз
все пришлось в точку, как общий пейзаж, так и мое умение и желание и возможности
модели, я уже начал видеть различие между impression - впечатлять и expression -
выражать себя, различие, которые многие не видят. А ведь существует громадная
разница между экспрессией, которая есть выход и впечатлением, которое есть
возвращение внутрь. Вся моя работа в фотографии, удовольствие от занятия ей -
попытка овладеть своим собственным впечатлением, запячатлев его. На мне был
коричневый шерстяной джемпер, который еще молодым носил папа Алины, джемпер я
захватил, чтобы не замерзнуть, он был в точности такой, какой был у эсэсовца Макса из
"Ночного портье". Макс снимал еврейку на кинокамеру, я - на фотопленку.

Растерзанная моим широкоугольником, Алина снова стала переодеваться, вернее
сказать, все больше оголяться. Мы с ней строго придерживались взрослых правил игры,
и чтобы не смущать девочку , я ушел за камень, хотя большинство моделей
переодевается на моих глазах, в конце концов, перед моей камерой они оказываются
вовсе без одежды.

На Алине в этот раз оказался белый топик крупной вязки и юбочка . На снимке
полулежащей Алины верхняя часть топика топорщась, открывает взору ее правую
грудь, хотя, конечно, то, что видно, трудно поддается определению, ведь грудь у Алинки
едва-только начала прорисовываться, но светотеневым рисунком мне удалось показать
ее полное отсутствие - так я вернул Алину на два года назад в детство. Был сильный
ветер, перед каждым кадром мне приходилось заново расчесывать Алинку, ее голова
постоянно находилась в моих руках, из раза в раз я окунал свои руки в ауру девичьей
непосредственности и нерасчетливости эмоций. Прельстительные плечи, неописуемая
спина, бесстрашный беззащитный взгляд - это был алинин вызов повседневной жизни и
стерильному сексу.

Законченность моему "ню" придают детские мальвинины часики с розовым
циферблатом на руке Алины. Она отчаянно играла роль супермодели, но без
провокации со своей стороны она обойтитсь не смогла. Переодевшись в длинную
рубашку и босиком, с рюкзачком на спине, она должна была изображать странницу. Она
разжевала несколько ягод боярышника , и на ее зубах налипли частички этой
полузасохшей ягоды. Для съемки сие обстоятельство оказалось ровным счетом
непригодным, и мне пришлось чистить ей зубки веточкой того же боярышника . Для
этого моя сладострастная декоративная натурщица легла мне в руки, мы находились на
вершине камня, сорваться с которого было весьма и весьма просто, а кувыркаться вниз
пришлось бы метров пятьсот.

Потом мы вернулись домой и сменили шмотки, чтобы отправиться на съемку к
ручью, к месту, которое я уже давно приглядел. Желающая и желанная Алина в зеленом
платьице Клеопатры наигранно привередничала, она не хотела ни в какую одевать
красные босоножки, обычные, девчачьи, в которых открыты пальчики, вокруг пяточки и
щиколотки - ремешок.

В них она ходила второй сезон, почти сносив, но я никогда не видел ее в этих
босоножках. Чтобы не одевать их на предыдущие съемки, она всегда находила
причины: то они были в городской квартире, то - порваны, иногда - мокрые или грязные.
Точно также я ее никогда не видел в красных туфельках , которые всю зиму стояли у ее
стола.

Самые интимные сцены у Алины были, конечно же, со мной, но такую окраску
придавал в своем сознании им я. Алина думала по-другому, она никогда не оказывалась
в моем присутствии соблазнительно одетой, как это принято у девочек, по их мнению:
ни в капроновых колготках, ни в ярких босоножках, ни в леггинсах или короткой юбке.
Все это прошло мимо меня, но носила же она когда-то эти вещи! Она их снашивала! Она
надевала их для кого-то! Были тонкие черные колготочки из капрона, в которых я ее
никогда не видел, но они, многократно зашитые, постоянно лежали на стуле,
растянувшись, как кайфующая кошка, были белые капроновые носки, которые она в
конце концов порвала, было очень много вещей, не предназначенных моему взору. Для
меня она выбирала не только другую одежду, но и иную обувь.

Когда мы добрались до ручья, солнце над головой уже полыхало вовсю, превращая
детали обстановки в безликие и плоские пятна. Мы расположились напротив тонкой
березки по другую сторону ручья. Алина предусмотрительно захватила с собой губную
помаду, которую без зеркала и без опыта правильно нанести не смогла. Поэтому ее
губами занимался снова я, и так как кисточки для губ не было, опять пришлось
орудовать веточкой. Контур получился на славу!

Поверх платьишка Алина накинула курточку из белой джинсы a la american wild
girl, ее костюм дополняли белые sandals с массой ремешков, застегивающихся высоко
над щиколоткой плюс капроновые колготки цвета camel и белая березка с тонкой талией
на заднем плане. Мы сделали несколько довольно нехилых снимков в ро;ст, затем Алина
скинула куртку, оставшись в платье, и сменила sandals на красные босоножки, причем
белые носки, как я ее просил, она не захватила, радостно улыбаясь, когда я стал
выговаривать ей за это.

Метрах в сорока от нас был небольшой двухметровый обрыв, с которого в ручей
низвергался вовсе не Ниагарский, но тоже довольно привлекательный водопадик . По
октябрьской воде горного ручья, бурной и обжигающе ледяной, Алинка пошла к
водопаду. В колготках она впервые ходила по воде и они, мокрые, произвели на нее
такое впечатление, что она стала маловменяемой, wet & wild, она намокла выше колен.

Я продолжал снимать, и на этих фотках любой может заметить, что девочка в
полушаге от оргазма, поэтому я никому никогда их не показывал, и ей тоже. На них -
скабрезность клоунессы Алины и ее вульгарный лихорадочный румянец. Желание
Алины извазюкаться в воде было чрезмерным и необузданным, растворявшим в себе
всяческие мои попытки придать ему хоть какую-нибудь направленность. В своем
"Великом походе к водопаду и обратно" Алина попала в какую-то энергетическую дыру,
все мои слова поглощались как в вате, не доходили до нее, она их не слышала, она не то
чтобы б

ыла неуправляема, но с нее стекала не вода, а буквально антидейственность,
напоминавшая антидевственность "О-кей-О-Би". "O.K. O.B."- любимая телереклама
офисных мужчин. В конце концов Алина вылезла из ручья, ничуть не смущаясь сняла
при мне колготки, сунула их в мои руки, выжимай, мол, и пошла собирать камешки. Мне
жутко хотелось есть, три часа непрерывной работы выжали меня до предела. Это была
самая направленная профи -съемка за все наше время сосуществования друг возле друга.
Вернуться бы ровно на два года назад, когда она была маленькой! Алина потеряла
безвозвратно самые красивые снимки в своей жизни, когда она была действительно
маленькой девочкой. После обеда мы вновь остались одни в комнате. Алина
раскололась:
- Я тебе скажу по секрету, мне мама сказала недавно: "Алина, ты делай все, что тебе
говорит твой фотограф, вдруг тебе тоже это в Израиле поможет, как и твоей старшей
сестре".
Алина стала приближать свое лицо, очень близко, я чувствовал влагу ее дыхания. В
комнате никого не было, я боялся, что она прикоснется своими губами к моим, мне бы
не хотелось оказаться в этой излишней ситуации, свои снимки я уже сделал.
Алина с нескольких сантиметров пару секунд рассматривала мои глаза:
- Они у тебя какие-то особенные!- А ты помнишь, как я тебя поцеловал в носик?
- Конечно помню!

У меня было грустное настроение, мне было пора уходить от девочки в осенний
прозрачный воздух, в сырые желтые листья, не просыхающие лужи с остатками неба.
Вокруг было ощущение осени, запах которой был привнесен волосом Алины. (BY THE
WAY: АЛИНА-5. Алине - тринадцать, из девочки она превратилась в девочку-
подростка. Тринадцать - это возраст "гадкого утенка", когда девчонка считает себя



некрасивой, и мальчишки на нее не обращают внимания. Алина начала больше следить
за собой, более конкретно стала засматриваться на взрослых мужчин - если раньше она
была маленькая и возилась со своими сверстниками, теперь она смотрит, обращают ли
на нее внимание мужчины или нет, но прежде всего смотрит на девушек, на красивых
девушек и сравнивает себя с ними. Она хочет быть такой же красивой, как они, поэтому
и лезет в косметичку к маме не просто из любопытства, а осмысленно. **** Когда
фотограф приводит с собой вполне живую фотомодель, для Алины она прежде всего
является красивой взрослой девушкой, на которую она хотела бы походить, когда
вырастет. Для этого нужно что-то делать, она это понимает - хотя бы учить английский и
читать журналы. Она начинает спрашивать у модели: а что у тебя там? А что ты
смотришь? Она не думает о фотомодели, для Алины девушки делятся на просто
взрослых и не очень красивых, и на красивых и интересных.
**** Фотограф - это не идеал ее мужчины, но он - доступный идеал, рядом с которым
можно быть, реально доступный объект для фантазий. В его присутствии Алина
начинает испускать неуловимое, грубо говоря, сучье излучение,- это грубое выражение,
но другого для этого нет,- такое излучение, что даже непосвященным становится
понятно ее особое отношение к нему. Родители тоже это чувствуют, это любой
чувствует.
**** Маме было по кайфу, что ее дочка является героиней романа Набокова, она прочла
этот роман и он произвел на нее сильное впечатление, "Лолита" действует на людей
сильно. Мама хотела, чтобы ее Алина, какая бы Алина не была, приблизилась к тому же
Набокову, к тому же фотографу, который дал ей почитать этого Набокова. Мама
подпитывала роман своей дочери, желая его продолжения. Если бы она этого не хотела,
она бы это сразу пресекла. До какой глубины мама была готова продолжать роман? Пока
последствий нет, все благоприятствуют этому, но если бы что-то произошло - сразу
конец, да еще задний ход.
***** При съемке в горах у Алины в полной мере проявилась подростковая
стеснительность, она стала размышлять над чем-то, прежде чем что-то сделать. На
провокацию со стороны фотографа она бы поддалась, но после она бы испугалась и
обязательно рассказала бы маме, хотя ей и хотелось сделать снимки такие же, как у Кси,
сфотографироваться обнаженной, они произвели на нее притягивающее впечатление,
она их помнила. Но она не предложила, она постеснялась - для девочки обнаженка стала
бы уже тяжелым шагом, да для любой женщины тоже. Ей хотелось, но она боялась и не
могла себе это реально представить.
**** "Носочки на асфальте" - это тоже из репертуара "поцелуй в ушко", это интимное,
но надпись "маша плюс Леша" для Алины значит больше. Так как фотограф был
причастен к носочкам, раз она ему раскрыла маленькую тайну, то они и не были
принесены на съемку. Алина посчитала, что взамен рассказанной тайны фотографу
можно чего-то не сделать.
**** Маленькая девочка стала девочкой , а потом - девочкой-подростком, но связь с
фотографом не оборвалась, она была сильна. Она засыпала в одной комнате с
фотографом, просыпалась, при нем одевалась. То что он присутствовал при этом - для



нее определенный стимул рассказать тем же девчонкам, не всем, конечно, и не все, по
большому счету об этом никому не расскажешь, тем более близкой и постоянной
подружки у нее не было. Алина не чувствовала влечения, ничего особенного такого она
и не чувствовала, девочка же не могла броситься к мужчине в кровать и делать с ним
что-то особенное, у нее не было развито ее воображение до такой степени, чтобы она
могла это сделать. У нее в голове даже мысли не возникало, что об этом вообще можно
думать. )Эта съемка выпила все мои силы. Два последующих дня я издыхал в своем
сингле, не вставая с кровати. У меня был депрессивный оттяг, ломка по-наркомански, я
лежал и размышлял. В чем сексуальность фотографий Алины? Ведь в жизни она больше
чем простушка, интеллектуально она совершенно не наполнена.

Разложив ее готовые снимки, я написал на листке бумаги цепочку: "фото- свет -
секс - психоанализ". Умные люди от психоанализа держатся подальше. На
фотоизображении выявляется истинность, и все "грязные мысли" в голове
высвечиваются в глазах рассматривающего фото. Многие люди гораздо пошлее и
лживей, чем заявляют об этом миру или предполагают сами. Люди не хотят этого
видеть, тем более, в этом признаваться. Психоанализ стремится найти запрещенный
текст и символ, а хороший снимок - запрещенный образ, подвергаясь при этом риску и
опасностям. Картинка извлекает на свет то, что хранилось в глубинах памяти, заставляя
вновь ощутить когда-то пережитое. Наверное, я изготавливаю таких вот "старых
друзей", буратин с длинным шнобелем.

Когда мы видим на фотографии нечто, оно уже не скрыто, и совершенно
естественно, когда что-то нравится, и еще более естественно, когда на что-то
"заклинивает", кто-то "зависает"-"залипает", тайком изымая вожделенный снимок. Но
как мало людей признается, что им действительно что-то нравится! Сегодня охотнее
вешают на стену Пикассо или Рафаэля, чем "Поле" Моне. Живопись Моне слишком
сильна, ведь она - чистое видение, которым также пользуется и фотография. Моне был
богат и мог позволить себе купить засеянное поле. Он говорил крестьянину: "Я его
покупаю, твой урожай, только ты его не убирай". Я фотографировал девочку."Алина. 13
лет. Глаза- голубые, блонда. Тип - androgyn. 72-58-80. Рост - 1.58, вес - 35". Я позволил
себе два с половиной года быть рядом с Алиной ради снимков.